– Да можешь забрать себе ее навсегда! Мне она не нужна. Это что, и есть твоя просьба? – удивился Макрицын. И блеснул юмором: – Могу, если хочешь, автограф написать на обложке.
Кемберлихин засмеялся. Ганьский же ответил совершенно серьезно:
– Сочту за честь!
Ответ вызвал отрицательную реакцию ясновидящего:
– Тьфу ты, черт побери! Не-е, Аполлон, твою дурацкую манеру говорить уже не исправишь. Ну неужели нельзя было просто сказать: спасибо, Еврухерий!
– Извини, – произнес Ганьский, получая тетрадь из рук ясновидящего. – Речь, как группа крови, – одна на всю жизнь.
– Все. Пока. Я опаздываю – товарищи ждут, – сообщил Макрицын и поочередно пожал ученым руки.
– Ты забежишь перед моим отъездом? – грустно спросил Аполлон Юрьевич.
– Съезд на носу, вряд ли смогу. Увидимся, когда из Лондона вернешься.
Едва за Макрицыным захлопнулась дверь, Ганьский протянул Кемберлихину тетрадь:
– Читай, Федор. А я пока кофе приготовлю.
Аромат свежесваренного напитка быстро заполнил комнату. Федор Федорович никогда не возвращался к тексту повторно, потому что читал медленно и вдумчиво. Вот и теперь, попивая кофе, он анализировал каждую фразу, каждый поворот в развитии событий, изложенных рукой Еврухерия. За все это время Аполлон Юрьевич не проронил ни одного слова – он то неторопливо бродил по квартире, то усаживался на свое любимое кресло и просматривал утреннюю газету. Несколько раз продолжительно звонил телефон, но чье-то желание поговорить Ганьский проигнорировал.
Кемберлихину потребовалось более двух часов, чтобы прочитать рукопись.
– Твое мнение, Федор? – спросил Аполлон Юрьевич.
– Шок! – лаконично прозвучало в ответ.
Но Ганьский абсолютно не удивился. Задавая вопрос, он не рассчитывал на моментальный ответ – за многие годы дружбы он Кемберлихина узнал очень хорошо.
– Я могу надеяться на конкретику после того, как шок пройдет?
Математик молчаливо посмотрел на собеседника и закрыл глаза – размышлял.
– Что касается Александра, – после непродолжительной паузы заговорил Федор Федорович, – не верится, что такое можно предсказать. Что касается тебя, верится, что такое могло произойти. Чтобы Марина пошла на подобное? Нет, не верю! Есть же какие-то ограничения морально-этического характера, которые делают невозможными такие шаги!
– Когда речь идет о представительницах прекрасного пола, никаких ограничений нет, – возразил Ганьский. – Надоевшее, давно уже набившее оскомину утверждение, что женщина всегда остается загадкой, я считаю крайне опасным для перспективы совместного проживания. Когда загадка имеет место быть, никаких ограничений не существует. Во всех случаях! Без исключения! Но что, собственно говоря, подразумевается под словом – «загадка»? Ты можешь мне объяснить?
Ганьский входил в раж.
Кемберлихин в ответ лишь пожал плечами.
– Так вот, Федор, никаких загадок в женщине нет уже после первой ночи, проведенной вместе! А все то, что именуется загадкой, есть не что иное, как недосказанность, двуличие, цинизм, расчетливость, скрытность.
– Постой, Аполлон, категоричность далеко не всегда уместна. Если следовать твоей логике, я должен перенести эти определения и на Галочку?
– Безусловно, – не раздумывая, подтвердил Ганьский. – Уточнению подлежит лишь степень, бо´льшая или ме´ньшая.
Спокойный по складу характера, если не сказать флегматичный, Федор Федорович нервно заерзал в кресле.
– Ну, знаешь ли, Аполлон, всему есть мера! Позволь мне придерживаться своего мнения о собственной супруге. В конце концов, ты не истина в последней инстанции. Женщины, к твоему сведению, бывают разные.
– «Женщины думают, что все мужчины одинаковы, и в этом их сила; мужчины уверены, что все женщины разные, – это их губит», – процитировал Ганьский.
– Чьи это слова?
– Де ла Серна.
– Признаться, Аполлон, я никогда не видел в тебе женоненавистника, – разочарованно сообщил Федор Федорович. – Неужели ты и впрямь сказал то, что думаешь?
– Не только то, что думаю, но и то, что вижу! Однако давай оставим неприятную тему. Не ищи в моей экспрессии какой-либо конкретики. Равно как и намеков. Я лишен даже минимального желания вмешиваться в твою семейную жизнь. Все, что я говорил, – всего лишь обобщенное мнение. Да, я так считаю. И имею на это право! Ты придерживаешься других взглядов – ничего не имею против. Хочешь водки?
Кемберлихин не отказался. Несколько рюмок сорокаградусной сняли с ученых напряжение: расположившись друг против друга, они мирно беседовали.
– На кой черт тебе, Аполлон, понадобилась тетрадь Еврухерия?
– А ты что, не понимаешь, какую громадную, если не фатальную опасность она представляет? – живо откликнулся Ганьский.
– Чем? Кому? – искренне удивился Федор Федорович.
Аполлон Юрьевич взял тетрадь, быстро нашел нужную страницу и, указав пальцем на середину, произнес:
– Читай! Вслух читай!
«– Здравствуй, Велик! Играешь с ребятишками? – ласково поглаживая малютку по голове, спросила супруга Аполлона Юрьевича.
– Играю, черт бы побрал твоего мужа! – злобно ответил Велик. – Он же, негодяй, лечить меня отказался! Вот и прыгаю по турникам и перекладинам, как обезьяна африканская, вместо того, чтобы на съезде выступать».
– Ты хочешь сказать… – С широко открытыми глазами Кемберлихин медленно приподнялся с кресла. – Ты хочешь сказать…
– Да, да, именно, Федор! Более того, я абсолютно уверен в своей правоте! – не дав договорить, подтвердил Ганьский.
Потрясенный откровением друга, Федор Федорович так же медленно, как и вставал, опустился в кресло.
– И дай бог, чтобы я не опоздал! – добавил Аполлон Юрьевич.
Матрена Митрофановна Мерзлодуева слово свое держала всегда. В оговоренный срок, а именно за двенадцать дней до начала работы съезда, она позвонила Шнейдерману и сообщила, что заказ выполнен, можно забирать. Поскольку Боб Иванович был занят подготовкой к встрече делегатов, съездить в «Очаровашку» поручили одному из помощников Вараниева. Без малого сто комплектов одежды были привезены во Дворец выступлений и заседаний, арендованный на четыре дня для проведения съезда, и оставлены в подсобном помещении.
Приготовления к мероприятию подходили к завершению. Давно были набраны октябрята и пионеры, в основном из неблагополучных московских семей и родственников рядовых членов партии. В воодушевленных комсомольцев за умеренную плату согласились перевоплотиться студенты младших курсов московских театральных училищ. Сложнее оказалось обеспечить съезд ветеранами коммунистического движения: претенденты не прошли пробы, и режиссер-постановщик категорически, вплоть до разрыва контракта, не соглашался давать «добро» на их участие. В конце концов, компромисс был найден: от приглашения ветеранов с искаженными злобой физиономиями воздержались. Взамен решили привлечь страдающих легкой степенью сенильной деменции, логично рассудив, что пятнадцать-двадцать человек со старческим слабоумием, сидя в президиуме, фона не испортят, тем более что отобрали улыбчивых. По мнению Вараниева, участие в открытии четырех возрастных групп, от октябрят до пенсионеров, одетых в одинаковую красную одежду, усилит акцент на связи эпох и преемственности поколений.
Украсить зал цветами взялся владелец одного небольшого, но весьма преуспевающего цветочного магазина, и пять тысяч красных гвоздик уже лежали в холодильной камере, готовые к отправке.
У фирмы, торгующей прохладительными напитками, были закуплены минеральная и питьевая вода с газом и без оного, соки и квас. От пива решили отказаться, несмотря на категорическое требование Велика иметь напиток в наличии. В качестве компенсации «внуку» по просьбе Виктора Валентиновича товарищи из Казахстана прислали сорок литров великолепного кумыса в стеклянных бутылках. Шесть столичных ресторанов подрядились кормить делегатов горячими обедами в часы работы съезда, а также завтраками и ужинами по месту проживания, в доме отдыха.
С автопарком для малоимущих граждан заключили договор на предоставление автобусов иногородним участникам съезда.
Были аккредитованы свыше шестисот корреспондентов различных газет и журналов, съемочные группы семидесяти семи телевизионных компаний, научные бригады пяти институтов психиатрии и три писателя, придерживающиеся левых убеждений.
На весь срок проведения съезда оплатили круглосуточную аренду двух машин «скорой помощи», забронировали пять мест в кардиореанимации больницы в Бибиреве и зарезервировали время в частной стоматологической клинике «Мандибула».
Возникли непредвиденные осложнения с поиском музыкального коллектива для исполнения «Интернационала». Руководители оркестров требовали оплаты за полных два дня работы, при том, что сыграть их просили лишь на открытии и закрытии съезда. Среди группы бескорыстных музыкантов внимание организаторов привлек придурковатого вида баянист, сносно исполнивший коммунистический гимн, и одаренный виртуоз-самоучка, играющий на ложках. Первого решили было задействовать, усадив не на сцене, а сбоку за занавесом, на что исполнитель категорически не согласился, а потому войти в историю суждено ему не было. Кандидатуру второго претендента решительно отверг Восторгайло. Он заявил, что появление на съезде человека с ложками неминуемо напомнит о голоде в Поволжье, а это для партии совершенно неприемлемо. В конце концов Шнейдерман договорился с оркестром того самого похоронного бюро, где Макрицын заказал венок Ганьскому.
