Ознакомительная версия.
– Маленький ты мой, – просовывала она руку в клетку, почесывая самого жирного кролика за ушами, и когда ушастый застывал с широко раскрытыми глазами, вытягивала его из клетки и, не давая опомниться, била точно в затылок большим разводным ключом.
«Надо же, какая жестокосердечная», – думал о супруге Пантелеймон. Обычно после сцен казни домашних животных он на несколько часов уходил из дома, возвращался под вечер сильно выпившим и, не откладывая дел в долгий ящик, сбивал Серафиму с ног ударом наотмашь.
«Это тебе за несчастных тварей», – думал Пантелеймон, но на следующее утро, хрипя и корчась после вчерашнего, с удовольствием выпивал миску куриного бульона, приготовленного из свежеубиенной курицы.
– Не дает ничего по дому делать, – хвастался он женой перед односельчанами, – не баба, а золото.
Мужики завидовали и вместе с Пантелеймоном поднимали еще по сто – за него и его драгоценную половину. А когда Серафима улетела в Испанию, домашнее хозяйство быстро опустело. Пантелеймон распродал всю живность – семерых гусей, семнадцать кур и пять с лишним десятков кроликов.
«Не возьму грех на душу», думал он, содрогаясь от воспоминаний о танцующих обезглавленных куриных тушках и затихающих в руках Серафимы кроликах. В конце концов, не кормить же ему в одиночку весь этот ковчег?
На деньги, полученные от продажи животных, Пантелеймон жил еще месяца три, а там и первые денежные переводы подоспели. Серафима, его бабенка на вес золота, быстро нашла в Барселоне работу и, куда ей деваться, не забыла и про несчастного супруга. «Бедняжечка, как она там без меня», думал Пантелеймон, и слезы умиления наворачивались на глаза каждый раз, как в банковской кассе ему вручали заветные пару—тройку сотен евро.
Теперь же Пантелеймону хотелось протереть глаза и проснуться – настолько неправдоподобным был кошмар наяву, поселившийся с ним и со всей его семьей в этой проклятой Сарагосе. Берку не сомневался: это Серафима надоумила своего любовника—албанца дать Пантелеймону именно эту работу. Или, по крайней мере, самолично выбрала этот вариант из нескольких предложенных Энвером. Кастрация быков – могла ли ее месть быть более изощренной?
Поначалу Пантелеймон не представлял, как подойдет к рогатому, но это—то как раз оказалось самым простым. К началу процедуры бык уже представал перед ним совершенно обездвиженным: с ним каким—то невероятным образом управлялись два худосочных марокканца, сразу же невзлюбивших Пантелеймона.
– Чтобы взять тебя на работу, пришлось уволить третьего, тоже марокканца – сообщила Серафима. – Чего ради нашей семьи Энвер не сделает, – добавляла она и кокетлива вскидывала волосы.
Хорошо хоть, что видеться с албанцем Пантелеймону почти не приходилось, хотя они и жили под одной крышей. Крохотная комнатка, в которую поселили его и Серафиму, теперь не воспринималась им как тюремная камера, скорее – как убежище, где можно укрыться от ненавистных черных глаз.
Зато никуда нельзя было укрыться от быков и их глаз, от их тупых, покорных и испуганных взглядов, которыми они неотрывно следили за Пантелеймоном, пока он делал свое черное дело.
Процедура лишения животного его мужского достоинства не отличалась оригинальностью. Бык лежал связанным, за рога и за задние лапы его придерживали марокканцы, Пантелеймон же садился на корточки и натягивал на руки длинные резиновые перчатки. Кончиками защищенных резиной пальцев почесывал брюхо быка и, поглядывая в глаза животного, которые тот не отводил от желтой резиновой руки, скользившей по животу к задним лапам, Пантелеймон подбирался к заветной цели. К половым железам, надежно укрытым в мохнатом мешке из натуральной бычьей шерсти. Бык не шевелился, даже когда из второй резиновой руки выскакивало стальное лезвие. Щелкая кнопкой на рукоятке, Пантелеймон являл миру смертоносную сущность зажатого в руке ножа. Дальше терять нельзя было ни секунды, и Берку, сделав быстрый надрез на живом мешке, не обращая внимания на дернувшиеся лапы и голову быка и на залопотавших что—то друг другу марокканцев, просовывал пальцы внутрь скотины, чтобы мгновение спустя бросить себе под ноги белесо—кровяные шарики, похожие одновременно на гигантские сперматозоиды и на нелепо, словно детской рукой нарисованную комету. Сбрасывая на ходу перчатки, Пантелеймон уходил в подсобное помещение, тыльной стороной ладони утирая со лба пот, оставляя марокканцев разбираться с оскверненным животным, чувствуя себя хирургом, до конца верного клятве Гиппократа.
В подсобке он трижды мылил руки и трижды смывал мыльную пену, выплескивал на лицо и шею литры прохладной воды, и все равно пелена не сходила с его глаз. И, главное, не отпускало внизу живота. Сколько их было, несчастных быков, которых он лишил смысла жизни, если, конечно, не принимать во внимание мнение, что предназначение быка – превратиться в сочный стейк к деловому обеду. Пантелеймон надрезал мохнатые мешочки, бросал на землю белесые кометы с кровавым следом и каждый раз убегал, цепенея от ужаса. Он не считал обесчесченных быков, но мог точно сказать, что пятнадцать—двадцать раз в неделю у него было чувство, что это ему самому отрезают яйца и бросают их прямо на землю. В конце одного из таких рабочих дней, помывшись и протерев полотенцем лицо, Пантелеймон не сразу поверил своим глазам, увидев сквозь рассеивающуюся пелену собственную дочь. Виорика стояла в дверях подсобки.
– Как все же хорошо, что ты к нам приехал, папочка, – сказала она, – Сидел бы в своих сраных Мындрештах без работы, – напомнила Виорика о родном для них обоим селе.
Пантелеймон молчал.
– И потом, – продолжала Виорика, – неполная семья – что может быть хуже? Видишь, кем я стала, пока ты бухал на родине?
Пелена снова заволакивала Пантелеймону глаза.
– Что бы ты без нас делал? – продолжала Виорика гвоздить отца безжалостными вопросами. – Как ты вообще собираешься рассчитаться с Энвером?
– Чем я могу? – удивился Пантелеймон. – Разве что бычьими яйцами.
– Очень смешно, – поморщилась Виорика. – Посмеемся вместе, когда окажешь нам услугу.
– Господи, что еще? – схватился за голову Пантелеймон.
– Не волнуйся так, папочка, ничего сложного. Конверт получить – не сложнее, чем яйца резать.
– Какой еще конверт? – насторожился Берку.
– Обычный конверт, заказное письмо. До востребования на твое имя. Собирайся, давай.
– Куда?
– На почту, конечно. Привезешь конверт, можешь месяц на работе не появляться. Зарплату все равно получишь.
Пантелеймон почувствовал, что не в силах сдержать ехидную улыбку.
– И не жалко отца? – спросил он. – В конверте что, наркота?
Виорика вздохнула.
– Всего лишь документы, – сказала она. – Причем никому не интересные. Справка албанских властей об отсутствии судимости. Кому надо, сами об этом знают.
– Тогда почему бы ему не сходить самому? Или, не знаю, кому—то из его амбалов. В конце концов, ты сама могла бы съездить.
– Ох, папа, папа, – покачала головой Виорика. – знал бы ты, сколько раз за день Энвер рискует жизнью. Да и мы, самые близкие ему люди, кстати, тоже. Ну съезжу я на почту, ну похитят меня…
– Зачем похитят? – встрепенулся Пантелеймон.
– А чтобы шантажировать Энвера. Знаешь сколько у него врагов?
– Послушай, я давно хотел сказать, но раз уж ты сама завела разговор…
– Нет, – покачала головой Виорика.
– Что нет? – удивился ее отец.
– Энвера я не брошу, – сказала Виорика. – Забудь об этом.
– Послушай, но если такие опасности…
– Я сказала – нет. Да и кем я была бы без него?
Пантелеймон пожал плечами.
– А кем ты стала с ним? – спросил он.
– Я его невеста, – невозмутимо напомнила дочь. – И вообще, знаешь что? Не хочешь идти, не надо. Приедешь домой – собирай вещи, на билет в Молдавию ты вроде как уже заработал. Только учти, переводов больше не будет. Ни цента.
– Уже и спросить нельзя, – проворчал Берку и начал собираться.
На почте обошлось без неприятностей, слежки и покушений. Виорика была права – никому Пантелеймон был не нужен, по крайне, собственной семье. Вручив конверт дочери, он думал о ее словах насчет денег, которых должно хватить на билет, тем более что лететь он собрался не в Кишинев, а гораздо ближе.
– Суномбра апресо отракарта, – сказала ему женщина, выдавшая конверт.
– А? – переспросил Пантелеймон.
Женщина махнула рукой и протянула Пантелеймону еще один конверт.
– Но—но! – помотал Берку головой. – Это не мое.
– Су карта! – настаивала женщина и буквально всучила конверт в руки Пантелеймона.
Берку еще мотал головой, отнекивался, но глаза уже распознали на конверте собственную фамилию, примостившуюся к букве «П». Отправили конверт из Италии, из города Бари, собственное же имя отправитель написал без сокращений. Имя и фамилия, от которых у Пантелеймона потемнело в глазах.
Ознакомительная версия.
