Ознакомительная версия.
Мама ругается со спускающимися с Девятой станции трамваями. Когда ярко светит солнце и жарко – трамваи ползут с горы, трепеща и слоясь. А сейчас пасмурно и очень душно, как бывает, когда ливень пролился не полностью и будет литься ещё. Солнце не вышло сразу после ливня, как обычно – то есть чаще всего – бывает, а пошёл мелкий дождичек. Я не очень хочу идти на Шестнадцатую, потому что на Шестнадцатой станции Фонтана нет старой вишни. Такой, как на Восьмой станции Черноморской дороги. На Восьмой станции, пока мама с тётей Леной разговаривают, я могу сковыривать со ствола старой вишни смолу и лакомиться ею в своё удовольствие. Когда мама разговаривает с другими взрослыми людьми – она не обращает на меня внимания. А когда мама только со мной, есть смолу нельзя. Но мама берёт меня за руку, и мы с тётей Леной идём на Шестнадцатую. Потому что там конечная восемнадцатого и две тридцатишестилетние женщины – беременная и с маленьким ребёнком (вот ещё взрослая странность: иногда ты большой, иногда – маленький, всё зависит от их, взрослых, обстоятельств) – могут не только «влезть», но и «сесть».
И мы с мамой и тётей Леной последовательно, логично и справедливо идём на конечную восемнадцатого трамвая. Тётя Лена – Серёжкина мама – придерживает руками огромный живот. Она беременная. Ей тридцать шесть лет, и она ужасно старая. Так говорят взрослые. Она ужасно старая из-за того, что её мужу всего двадцать шесть. Так тоже говорят взрослые. Мне сейчас всего шесть, и они оба – и тётя Лена, и её «молодой» муж – кажутся мне ужасно старыми. Странно, но моя мама мне кажется молодой и красивой, хотя ей тоже тридцать шесть. При мне ведутся какие угодно разговоры, потому что я – «умная девочка». Так говорят взрослые. При моём двоюродном брате взрослые никак не говорят на «взрослые» темы. Потому что он дурак. Так сказал однажды даже дедушка. Это однажды сказанное дедушкой наполняет меня такой гордыней, что будь мне сейчас не шесть, а тридцать шесть – мне наверняка было бы стыдно. Но в шесть я не просто хожу – я летаю, не касаясь ногами земли! Потому что я – «умная девочка», а мой двоюродный брат – «дурак». Я никогда не говорю этого вслух, потому что тогда меня назовут «плохой» или «избалованной», но после того как дедушка назвал его дураком, я только так о моём двоюродном брате и думаю. Ничего удивительного в том, что дедушку за его «дурака» про моего двоюродного брата никто не называет ни «плохим», ни «избалованным». Потому что дедушка взрослый. А взрослым – всё можно. Вот вырасту и буду всех подряд дураков называть дураками. А пока я маленькая и умная – вот и помолчу. И вот, оттого что я такая умная, но маленькая, я как-то раз задала маме дурацкий вопрос:
– Получается, что тёти-Ленин муж женился на ней в тринадцать, раз Серёжке тринадцать?
Мама смеётся, и мне стыдно оттого, что я задала такой дурацкий вопрос. Только дурацкие вопросы вызывают смех. Но, отсмеявшись, мама мне объясняет, потому что умным маленьким девочкам принято всё объяснять. Умные маленькие девочки унесут полученное объяснение с собой, в свою умнодевочковую маленькую страну, и будут там полученное объяснение холить и лелеять, как маленькую куколку из мягкой пластмассы. Умные маленькие девочки будут заворачивать полученное объяснение в обрезки красивых тряпочек, будут хранить его и не станут носиться по переулку, как какой-нибудь двоюродный дурак, которому никогда ничего не объясняют, потому что дураки выплёскивают полученные объяснения не так и не туда. Как выплёскивает мой двоюродный брат свой горшок через окно. Ему тоже шесть. И мы с ним не только двоюродные брат и сестра, но ещё и молочные. У тёти Оли не было молока – то есть оно у неё как раз совсем кончилось, когда мама меня родила, – и моя мама кормила моего двоюродного дурака своей грудью. Дедушка говорит, что молочные на востоке ближе, чем родные. Я не хочу быть на востоке, потому что не хочу, чтобы мой двоюродный брат был мне ближе, чем родной. Потому что это очень неприятно, когда тот, кто ближе тебе, чем родной, – дурак и выплёскивает свой ночной горшок в окно. Мой двоюродный брат не только дурак, но и трус. Он боится ночью ходить в туалет. Потому что летний туалет – во дворе. Вообще-то с маленькими дураками больше носятся, и это несправедливо. Умных маленьких девочек, превозмогающих жуткий страх, чтобы выйти ночью в дворовой туалет, никто за это не хвалит. Потому что не знают. А когда взрослые не знают – они не хвалят. А самой похваляться ночными походами в туалет – глупо. Зато двоюродного брата-дурака хвалят даже за то, что он сходил на горшок, а не обделался в постель. Дуракам определённо везёт!
– Тёти-Ленин муж женился на ней в двадцать три, – объясняет мне мама. – Иногда у женщин бывает несколько мужей. И несколько детей от нескольких мужей. Серёжка – её сын от первого мужа.
Тема кажется мне интересной для заворачивания её в обрезки красивых тряпочек. Можно представлять, что у тебя много мужей и много детей от многих мужей. Только чтобы были не дураки, как мой двоюродный брат. А чтобы были такие красивые, и умные, и высокие, как Сашка – тёти-Ленин муж. Если много таких мужей, как Сашка, то это хорошо. От них не будут рождаться такие дураки, как мой двоюродный. Наверное, бывший тёти-Ленин муж был тоже не дурак, потому что Серёжка не дурак. И мой папа – не дурак. Вот и я не дура. Но если разобраться, то и папа двоюродного дурака, дядя Коля, не дурак. Нет, он, конечно, не такой умный, как мой папа, но всё-таки он куда умнее двоюродного дурака. А главное – он добрее его. Мой двоюродный не просто дурак. Он – злой дурак! Бывает же такое с человеком – ему всего шесть лет, а он уже злой дурак! Да ну его! Вечно он лезет. Даже в мысли!
Тётя Лена и мама разговаривают. И мамин голос сейчас – правильный. Она задаёт правильным голосом правильные вопросы, и я горжусь своей взрослой, красивой, вовсе не старой мамой. Когда они с тётей Олей говорят не с тётей Леной, а о тёте Лене – голоса у них не такие правильные, и вопросы, которые они задают друг другу, тоже какие-то не такие. «И вот зачем ему это надо было?!» – спрашивают они друг друга. «Наверное, что-то поперёк!» – говорит моя весёлая, яркая, бесшабашная тётка Ольга, косясь на меня. «Может, он её любит?» – спрашиваю я любимую маму и не менее любимую тётю (ах, если бы у неё ещё не было и сына-дурака, то я была бы их единственной умной дочкой!). Мама и тётя долго смотрят на меня. Затем тётка Ольга говорит: «Очень даже может быть!», а мама говорит: «Иди во двор!»
Тётя Лена и мама разговаривают. И при маме тётя Лена ведёт себя со мной так, как все взрослые тёти ведут себя с маленькими девочками. Но у нас с тётей Леной есть тайна: мы с ней подруги. И когда никто не слышит, мы с ней разговариваем, как взрослые. Во всяком случае, с тех пор, как Серёжка в больнице. А он там уже почти месяц – и значит, мне скоро будет семь лет, между прочим! А ему – четырнадцать. И, кажется, я буду младше его как раз ровно в два раза. А потом – всё меньше. Потому что когда мне будет восемь – ему будет пятнадцать. И, значит, я буду младше его почти в два раза. Но это тот случай, когда «почти» имеет значение. В общем, мы с Серёжкиной мамой теперь подруги, потому что я забегаю каждое утро в их двор, чтобы пожелать солнцу здоровья и поинтересоваться его делами. Не знаю, почему в их двор. Тётя Лена не возражает и даже разговаривает со мной. Именно как со взрослой. Говорит всякие умные слова – как те, что из дедушкиной толстой коричневой книги с золотыми полосками. Я ничего не понимаю, кроме того, что Серёжка вместо выздоровления заболевает ещё сильнее. Вот и ложись в эти больницы! Тётя Лена пообещала испросить у мамы разрешения взять меня как-нибудь с собой к Серёжке. Я Серёжке просто обязана привезти смолы со старой вишни Восьмой станции Черноморской дороги. Не знаю почему. Мне ужасно хочется привезти ему смолы. Именно с этого дерева. Именно с этой остановки. Наверное, потому что мама выбросила смолу в пыль. Смоле в пыли так же одиноко, как Серёжке в больнице. Это так ужасно – где-то лежать одному.
Иногда по утрам, поздоровавшись с солнцем, я знаю, что тётя Лена почему-то даже вроде как бы хочет, чтобы Серёжка умер. Я не спрашиваю. Но она отвечает:
– Да. Я хочу, чтобы он умер. Я говорю это тебе, потому что ты поймёшь. Я не могу сказать такое взрослым людям. Они не понимают. Ты понимаешь, почему я хочу, чтобы он умер?
Я не понимаю, но знаю. И потому киваю. Ещё я киваю потому, что, если признаюсь в том, что только знаю, но не понимаю, – она перестанет со мной дружить и говорить такое, чего взрослым не скажешь. Наверняка ни один взрослый не только не поймёт, но даже представить себе не сможет, что мама хочет, чтобы её сын умер.
– Ты понимаешь! – настаивает она. Или это у взрослых просто любимое слово? – Понимаешь, то, что он сейчас выносит – слишком даже для взрослого! – Она всхлипывает, замолкает и замирает в какой-то нелепой ломаной позе.
Ознакомительная версия.
