Ознакомительная версия.
– Так воду жду, – отвечала удивленно мама.
– Тут всегда вода есть. Когда хочешь.
Но Тома жила по своему режиму. Воду ведь давали не раньше восьми, и она, вставая в шесть, покорно ждала восьми утра, с вечера набирала воду в бутылки. Она не понимала, почему так тихо, настолько тихо, что страшно. Никто сверху не ходит, никто не здоровается, и квартира очень высоко – из окна ничего не видно: кто пришел, кто приехал? Как можно увидеть с тринадцатого этажа? Да и страшно жить так высоко. Мама отказывалась ездить в лифтах – у нее начиналась клаустрофобия, а подниматься по лестнице ей было тяжело, поэтому сидела дома, скучая по Асе, по телефонным звонкам, по дому. Здесь она была чужая. И сулугуни, который Нина приносила ей с рынка, плохой, соленый. Кто его делал? Руки оторвать тому мало. Кто так сулугуни делает? Как можно так людей обманывать? Ведь они будут думать, что сулугуни именно такой! Это же позор, стыд…
Столичным врачам мама тоже не доверяла. Она не понимала, что они ей говорят и почему анализы, которые она делала дома, здесь никто не смотрит. Тамара пересказала врачу, к которому ее записала Нина – светилу, профессионалу, – то, что ей сказал Вахтанг, и очень обиделась, когда врач даже не усомнился, нет, просто сказал, что «нужно подтвердить диагноз».
– Вахтанг не мог ошибиться! – сдерживая гнев, сказала Тамара и вышла из кабинета.
Вахтанг, конечно, знал диагноз, но не хотел огорчать Тамару. Он не был близок ей по крови, но кто скажет, что он был не родным? Он знал ее еще до того, как она вышла замуж, помнил ее молоденькой, с потрясающими глазами и голосом, от которого замирало сердце. Он видел ее в свадебном платье, красивую и испуганную. Видел ее беременную, видел после родов, первым взял на руки новорожденную Нину, раньше ее отца. Вахо был рядом всегда.
Как он мог сказать Тамаре правду? Как он вообще мог сказать женщине, которую любил всю свою жизнь, что она умирает и нет никакой надежды?
Отец Нины умер, когда ей было два года, она его совсем не помнила. Тома хранила фотографию мужа, которую Нина часто разглядывала. На нее смотрел строгий мужчина, чужой человек. Помимо фотографии, от отца остался только «инструмент» – палочка с петелькой для вынимания косточек из черешни и вишни, которую он лично выстругал и подарил жене на 8 Марта.
Вахтанг был лучшим другом Нининого отца. Можно сказать, братом. Они выросли вместе и вместе влюбились в одну девушку. Но Тома могла выбрать только одного, и Вахо отступил, не предал дружбу. Он помнил последние слова друга, который умирал у него на руках, уже в реанимации: «Береги Тому и Нину. На тебя их оставляю». Но Вахтанга не нужно было просить. Он любил Тамару всю жизнь, она об этом знала. Знали об этом и жена Вахо, и его теща, и, наверное, его дети – он никогда этого не скрывал, но никогда, ни разу в жизни не позволил себе проявить чувства. Как ни позволила себе этого Тамара, хотя Вахтанг делал ей предложение, когда после смерти друга прошел год. Он ждал, когда Тома снимет траур, но так и не дождался. Она посмотрела на него тогда строго и отказала. Вахтанг почти сразу женился на другой – хорошей, доброй девушке, и жил хорошо. Но Тамару любить так и не перестал. Он приходил к ним раз в неделю, сидел на стульчике и играл сам с собой в нарды, как когда-то играл с другом. Тома занималась своими делами, оставляла с Вахтангом маленькую Нину, кормила его, варила кофе, вытряхивала пепельницу. Они почти не разговаривали, им были не нужны слова. Но если Вахо не приходил, Тома плакала, хотя он звонил и предупреждал – день тяжелый, много больных, дежурство, не смогу зайти. Но она все равно плакала. Вахтанг ей был нужен как воздух. Без него становилось страшно и тяжело. Они были ближе, чем муж и жена, уважали и берегли друг друга. И никто в городе не посмел сказать никакой гадости в их адрес, ни одного косого взгляда не было брошено им вслед. Так не бывает? Бывает. Остается молчать и завидовать.
* * *
Тома так и не прижилась в Москве. Не справилась с клаустрофобией и боязнью высоты, не привыкла к тишине и к тому, что никто не заходит в гости и не у кого попросить сковородку для хачапури. Тома не смогла привыкнуть к другой еде, другой воде. Она пила воду с газом, но газ был другой – не такой мягкий, а шибающий в нос. И рыба, которую она очень любила, была другая, не такая, как привозил из рейсов Рафик, трудившийся на рыболовецком судне и заработавший на собственный автомобиль. Между рейсами Рафик возил соседей по делам – на базар, на кладбище. Никому не отказывал.
Тома просилась домой. Молча. Только вздыхала. Ни таблетки, ни лечение ей не помогали. Нина видела, что мама хочет вернуться, но боялась ее отпустить.
Она уехала неожиданно. Когда Нина пришла вечером с работы, мамы не было, она оставила записку: «Нино, я уехала. Ася за мной досмотрит».
Нина тогда чуть не сошла с ума. Как мама смогла побороть все свои страхи, как смогла спуститься на лифте с сумкой? Как смогла купить билет и добраться до аэропорта?
Нина позвонила крестной, которая, как всегда, была лаконична и сдержанна:
– Не волнуйся, Рафик ее встретит. Она сделала все правильно. Здесь ей будет лучше.
Нина плакала и не понимала, как мама могла променять столичную квартиру с горячей водой и всеми удобствами на жизнь там, в доме, где все было подчинено выживанию, а вся жизнь крутилась вокруг быта, и не было никакой возможности хоть полчаса побыть в одиночестве. И почему мама решила, что с родной дочерью ей будет хуже, чем с Асей и другими соседками?
* * *
Их район так и назывался – «Болото». Дома были построены на искусственно высушенном болоте, о существовании которого напоминал хор лягушек, начинавший выступление после ночного дождя. Нина все свое детство засыпала под мелодичное кваканье и звук гудящего вентилятора.
Звуки для жителей района значили очень многое. Они, как слепцы, слышали все и даже больше, словно эта способность передавалась на генном уровне из поколения в поколение. Впрочем, обострен был не только слух, но и зрение. Дети, едва встав на ножки, учились видеть в темноте.
Их дом. Пятиэтажка, которая стояла вопреки законам гравитации и архитектурному замыслу. Изначально построенная без балконов, она обросла лоджиями и крошечными навесными балкончиками, или увитыми диким виноградом, или уставленными кадками с развесистыми, как пальмы, кактусами.
Балконы соседи строили совместными усилиями – это превращалось в священнодействие, не помочь было нельзя: заливали бетон, доставали арматуру, крепили, проверяли на прочность.
Каждому окну полагался свой трос, который тянулся к окну дома напротив. На тросе развешивали белье, которое сушилось на ветру. Хорошие, образцовые хозяйки вывешивали белье «по росту»: от самых маленьких вещей – колготок и детских маек, до самых больших – простыней и пододеяльников. Рубашки обязательно должны были быть расправлены, полотенца следовало встряхнуть и растянуть без единой морщинки, чтобы не пришлось потом разглаживать. Не потому что лень, а потому что свет могут отключить, и тогда не до глажки – успеть бы обед приготовить.
В обязанности Нины входило собирать высохшее белье. Надо было тянуть на себя трос так, чтобы вещи не попали в механизм и не испачкались маслом. Ни разу у Нины не получилось повесить белье так, как делала мама, и ее трос, который видели все соседки, был немым укором в безрукости.
Девочкам в пример неизменно ставили соседку Сону. Ей всегда несли детские мягкие игрушки, в которые подросшие дети переставали играть, и она их сначала вручную стирала, а потом развешивала «по росту»: сначала маленьких зайчат и медвежат, а в конце – больших медведей, которых подвешивала за уши. Медведи висели, тараща глаза. Сона потом раздавала игрушки новорожденным младенцам соседок. И каждый день на тросе появлялись новые белки, зайцы и собачки – выстиранные, вычесанные, высушенные. А если на тросе появлялся плюшевый монстр, которого Сона вывешивала непременно в середину троса, значит, жди прибавления. Она чувствовала беременность у женщин раньше врачей, раньше самой будущей матери. Самые большие игрушки доставались самым маленьким детям. Как правило, тогда, когда младенцу исполнялось сорок дней и его начинали показывать людям, не боясь дурного глаза.
Здесь росло, колосилось и плодоносило все, что ни воткнешь. Кактусы, которые так любила Тамара, достигали гигантских размеров. Они стояли в кадках и топорщились колючками. У Томы была легкая рука. Она ела сушеный финик и втыкала косточку в ближайший цветочный горшок. Тома вообще ничего не выбрасывала, даже косточки. Сказывалось прошлое, когда семья жила без света, воды и даже самых необходимых вещей. Так вот, даже косточки у нее прорастали.
Нине на память от мамы остался финиковый росток, который она, когда была в Москве, посадила в горшок, стоящий в общем коридоре. Там долго и мучительно погибал фикус – засыхал, но не сдавался. А благодаря Томе и фикус ожил, и финиковая косточка проросла. Они прекрасно уживались в одном горшке, как уживалась Тамара со всеми соседями.
Ознакомительная версия.
