– Теперь он от тебя точно никогда в жизни не отлипнет…
– Угу.
– Что-что?
– Я говорю: и пусть не отлипает! Я же только этого и хочу, – вздохнула Лиля.
– Ты сама не знаешь, чего ты хочешь.
– Почему не знаю? Все я знаю.
– И чего же? – в голосе Полины зазвучала неприкрытая ирония.
– Ну… Хочу встречаться с ним, быть вместе. Гулять, целоваться…
– Со всеми вытекающими!..
Лиля фыркнула. Потом задумалась.
– Нет, к сексу я еще не готова, – заключила она наконец.
– А раз не готова, то и нечего парня провоцировать, – голосом строгой дуэньи сказала Полина. – Чем больше ты будешь ему позволять, тем быстрее он тебя бросит.
– Ну да, наверное, так… А чего делать-то? Знаешь, я вот даже не представляю, как в понедельник в школу приду, как в глаза ему посмотрю…
– А тут и представлять нечего. Веди себя так, будто ничего не случилось. И даже более того – будто ты к нему совершенно равнодушна.
– А… А это его не отпугнет?
– Да наоборот! Еще сильнее к тебе привяжет. Как моя сестра говорит, это лучшая политика. Называется «пойди сюда – пошел отсюда». Действует на убой. Поняла?
– Угу, – проговорила Лиля после паузы.
Выходные пролетели, словно миг, и вот уже противный писк мобильного побуждал покинуть постель и идти на ненавистную работу. И проблема была вовсе не в том, чтобы заставить себя встать еще до рассвета – Марату не привыкать к дисциплине, – нет, проблема в другом. Вспомнив об этом, Марат заскрипел зубами.
– Я еще отомщу! – поклялся он себе, как клялся этот год едва ли не каждое утро.
Эта клятва и еще свернувшаяся в груди тугой пружиной злость придавали ему силы.
Марат отшвырнул одеяло, одним прыжком вскочил с кровати и принялся за свои утренние упражнения. Наклоны, отжимания, гантели… Он не давал себе спуска, и не зря – большое зеркало отражало крепкого мужчину с накачанным «кубиками» прессом, мускулистыми руками и ногами, еще молодого – под тридцать, – с красивым лицом, главным украшением которого были чуть раскосые тигриные глаза, с подстриженными коротким ежиком темными волосами.
Выполнив свою программу-минимум, Марат принял душ, выпил дежурную чашку кофе, глядя в темное еще окно, натянул ненавистную форму и отправился на пост.
Две тысячи четырнадцатая школа, в которой он нес нелегкую службу охранника, являлась его персональной тюрьмой или, если выразиться точнее, трудовым лагерем. Еще совсем недавно он занимал вполне хорошее и, казалось, стабильное положение. Еще совсем недавно он не только распоряжался собой сам, но и имел зависимых, старательно заглядывающих в глаза подчиненных. Такое положение Марату чрезвычайно нравилось, и он чувствовал себя кем-то наподобие азиатского царька, самовластного в пределах своих владений. Деньги, бабы, дурь… все было у его ног – только изволь нагнуться, чтобы поднять. И вот в один день все изменилось.
«Ты будешь жить, сучонок, – будто наяву, слышал он бесстрастный, а оттого еще более страшный голос Шефа. – Но еще пожалеешь о том, что облажался. Придется очень потрудиться, чтобы загладить свою вину».
И Марат заглаживал. Ненавидя весь белый свет, ежедневно переступая через собственную гордость.
Вот и калитка ненавистной школы. Поднявшись по ступенькам, он вошел в тяжелую дверь, отметился о принятии дежурства и заступил на пост.
Вскоре жидким ручейком потянулись первые ученики и учителя.
– Здравствуй, Марат! – зыркнула на него литераторша. – Смотри получше, чтобы дети сменку не забывали. На улице такая грязь!
– Конечно, Марина Евгеньевна. – Он вежливо, одними губами, улыбнулся.
Снежная Королева, как называли литераторшу в школе, величественно проплыла мимо. Между ней и Маратом существовало некое напряжение, и Марина Евгеньевна никогда не упускала случая походя нанести булавочный укол – мелкое, но болезненное унижение. В ответ на это охранник держал лицо и делал вид, будто его вовсе не задевают ее фехтовальные па. Да они его, в общем, и не слишком задевали, скорее они ему даже льстили. Кто-кто, а Марат, стопроцентный мужик, чувствовал, что литераторшу к нему тянет. Вот она и кочевряжится, строя козьи морды. Он было даже всерьез размышлял, а не переспать ли с ней, чтобы разрядить обстановку, но потом решил не связываться. Снежная Королева, по всему видно, баба вздорная, неудовлетворенная – как приклеится, потом с мясом не отдерешь. Ну уж нет, уж лучше держаться подальше. Пусть себе упражняется, он стерпит. Еще не такое стерпел…
Дверь в очередной раз заскрипела, и в школьном коридоре возникла сонная физиономия Мишки Гравитца.
– Салют, Гравитейшен, – приветствовал парня Марат, по-пионерски поднося руку к голове.
– Салют, Робеспьер! – отозвался тот привычной шуткой.
Робеспьером Марата прозвали с легкой руки Темки Белопольского. Не только из-за созвучия, но и за истинно революционную непримиримость к нарушению школьных правил.
Мишка Гравитц был одним из немногих, с кем Марат поддерживал нечто наподобие дружеских отношений. А получилось это вот как.
В первую же неделю после начала нового учебного года всем ученикам две тысячи четырнадцатой раздали вставленные в пластик картонные таблички с отпечатанной в типографии эмблемой школы и заставили подписать и наклеить фотографии. Как водится, нововведение вызвало кучу затруднений, посыпались глупые вопросы.
– А как писать: Катя или Екатерина?
– А отчество писать? – вопрошал какой-нибудь ушастый пятиклашка, сам от горшка два вершка.
– А можно, я кликуху напишу? – острил кто-то.
Как и во всех других школах Земли, клички в две тысячи четырнадцатой были в ходу с первого до последнего класса. С ними особенно не изощрялись, в основном они были образованы от фамилий. Например, Сазонов был Сазон, Полина Козлова – естественно, Коза. У Миши Гравитца образовалась нелегкая в произнесении кличка Гравитейшен, что, как известно, по-английски означает «гравитация», «притяжение». Он так гордился своей кликухой, что пользовался ею постоянно и в Интернете везде регистрировался только под этим ником.
И вот именно Мишке пришла в голову мысль взять да и выпендриться. Он отсканил свой беджик и на одном из них написал как положено: «Михаил Гравитц», а на другом – попросту: «Гравитейшен». Теперь у него было два беджика – прикольный и нормальный, на всякий случай. Учителя долго не обращали на это внимания, зато ребята, конечно, все заметили и оценили по достоинству. Уже через день-два полкласса щеголяло с новыми беджиками, на которых вместо имен и фамилий фигурировали прозвища или интернет-ники. Парни называли себя «Терминатор», «Шрек», «Секс-гигант», девочки писали что-то вроде «Солнышко», «Мисс Вселенная» и даже «Все девчонки как девчонки, одна я богиня».
Удивительно, но проделка эта очень долго сходила ребятам с рук. И еще более удивительно, что первый скандал разразился именно благодаря тому, с кого и началось это поветрие. Однажды утром Мишка Гравитц опоздал на занятия – конкретно так опоздал, почти на пол-урока. Ему не повезло: дежурил в тот день Марат. Будь на дежурстве другая смена, может, еще удалось бы как-то проскочить. Но Марат оказался непреклонен. Проспал – иди дальше спи, придешь ко второму уроку. А во время занятий никого в школу пускать нельзя, распоряжение директора.
Мишке же совсем не хотелось возвращаться на улицу, где моросил мелкий, уже по-осеннему затяжной дождь. Он стоял перед Маратом, бывшим выше его почти на голову и вдвое шире в плечах, и препирался с ним, заранее, впрочем, понимая, что эти препирательства ни к чему не приведут.
И как раз в это время в холле появился директор Роман Владимирович, очевидно, куда-то заехавший с утра по своим важным директорским делам и пришедший на работу без пяти девять.
– Что у вас тут такое? – почти механически осведомился он, торопливо проходя мимо.
– Да вот, – отвечал Марат, – Гравитейшен на урок опоздал. А я его не пускаю, согласно вашему распоряжению.
Директор даже остановился.
– Как ты его назвал? – удивился он. Роман Владимирович преподавал в старших классах физику и хорошо знал всех ребят по фамилиям и именам.
– Дык это… По фамилии. – Марат, чуть растерявшись, кивнул на беджик Миши.
Удивленный директор обратил взор туда же, не поверил своим глазам, снял дорогущие очки-хамелеоны в модной оправе и снова прочитал по слогам:
– «Гра-ви-тей-шен»! Это что такое? – строго спросил он.
Миша только плечами пожал.
– Ну, это… Шутка.
– Чтоб я больше таких шуток не видел! – весьма грозно произнес директор. И торопливо надел очки. Может быть, для того чтобы спрятать глаза за дымчатыми стеклами. Потому что глаза, несмотря на суровое выражение лица, улыбались. Директор был молод, ему не исполнилось и сорока. И он еще помнил собственные проделки…
А через день ребята из одиннадцатого «Б» курили за школой. Не на пятачке, а подальше, там, где от асфальтированной площадки к железобетонной ограде больницы тянулся школьный сад – десятка полтора старых извилистых яблонь, которые, казалось, специально когда-то обрезали, чтобы на них легче было залезать ребятне. Ни одного яблока на ветвях, разумеется, не было – их еще до начала учебного года собирали вечерами старушки из окрестных домов.
