К началу лета его позиции выглядели вполне ободряюще. Ему так хотелось верить, что два их сердца сблизились до соприкосновения, и что диффузия его разбухшего от нежности сердечного вещества в ее сторону идет полным ходом.
В выходные они повадились за город. В эти наполненные двухэтажной праздной ленью дни она с удовольствием предавалась плотской и душевной неге, в которой ей не было отказа, как, впрочем, и во всем остальном. Приезжали туда в пятницу вечером, и перед тем, как заснуть, она говорила: «Прошу тебя, не буди меня, пока я сама не проснусь!». Спала долго и счастливо, минуя стороной гейзеры горячих снов и подвальные сквозняки беспокойства. Проснувшись, нежилась в струях утренней прохлады под пение невидимого за зелеными кулисами птичьего хора, и если он был рядом, а не на кухне, вручала свое тело в его многоопытные руки.
А как еще могла она сгладить ту вину, которую, не в силах дотянуться до любви, с некоторых пор испытывала? Перехватывая порой его напряженный взгляд, выдававший ежеминутное ожидание ее приговора, она взяла за правило отмечать всякую его заботу о себе, даже самую малую, касанием руки или легким поцелуем, словно засчитывая ему очки в молчаливой борьбе за ее сердце…
Отдохнув после бурного предисловия к наступающему дню, он уходил готовить завтрак, а она вставала и бродила по дому в халате, не торопясь приводить себя в порядок. Привлеченная запахом кофе, она заглядывала на кухню. Подкравшись к столу, она воровато лишала французскую булку ее хрустящей конечности и, отщипывая золотистые кусочки, отправляла их в рот, наблюдая, как он колдует над завтраком. Он поглядывал на нее, улыбался, и любовное пламя оживляло его невыразительное лицо. Внезапный порыв признательности толкал ее к нему, и она, перестав жевать, целовала его в щеку. Но предательская мысль тут же спешила разрушить тихую, едва окрепшую радость: «Вот также могло быть у нас с Володей…» Настроение ее портилось, и она уходила в ванную.
Эти внезапные проблески другого, невидимого, несбывшегося мира пугали ее нереальным ощущением, будто их с Володей прошлое вдруг чудесным образом воскресло и продолжается в этом чужом доме. Самозваные фантомы выглядели особенно убедительно, когда она оказывалась одна, как это случилось одиннадцатого мая на широком солярии второго этажа, откуда она, сидя в шезлонге, подставляла голодному солнцу выбеленное за зиму тело.
Радужная паутина дрожит на концах ресниц, золотыми сотами облицованы изнутри веки. Слух отделился от ослабевшего тела и парит над ним. Не нуждаясь в зримом толковании, поскрипывает, потрескивает, попискивает, покрикивает, позванивает тишина. Легкий смолистый шепот скользит поверх влажного, отдающего рыбьей немотой дыхания залива. Медовым жаром наливается кожа, густеющая дрема сковывает веки. В безвольно склонившейся набок голове истончаются звуки.
«Наташенька, лапушка, ты не сгоришь?» – неслышно приблизившись, озабочено склоняется над ней Володя и целует ее в плечо.
«Не беспокойся, мой родной, со мной все в порядке!» – отвечает она, закидывая руку и обвивая его шею…
– Ах!.. – вздрагивает она всем телом, приходя в себя и обнаруживая в голове гудящий солнечный колокол.
Неслышно приблизившись к ней на мягких подушечках чувств, над ней склоняется жених, целует ее в плечо и озабочено спрашивает:
– Наташенька, радость моя, ты не сгоришь?
Слезы наворачиваются ей на глаза, и она ровно и приветливо отвечает:
– Не беспокойся, Димочка, со мной все в порядке…
– Ты знаешь, справа от нас живет тупой озабоченный тип, – продолжил жених. – К сожалению, я не могу запретить ему подглядывать, так что ты уж, пожалуйста, не снимай лифчик…
– Я никогда не загораю без лифчика, – сухо ответила она.
И помолчав, спросила, прищурившись:
– Может, взорвать его вместе с машиной, чтобы не подглядывал?
– Взорвать можно, но боюсь, вместо него через некоторое время появится такой же, если не хуже! – нашелся он.
– Хорошо, я учту, – с той же сухостью отвечала она.
Ее внезапное отчуждение, которое он тут же приписал своему промаху, опечалило его, и он ретировался. Весь день он чутко следовал маятнику ее настроения. К вечеру ему показалось, что их жесты, улыбки, смех, в которых его доля была подавляющей, сгладили этот неприятный эпизод. Однако перед сном она, сославшись на усталость, ему не далась…
Заявив о себе решительным ранним теплом, месяц май к концу жизни сник, обессилел, заставил носить свитера и кутаться в куртки. Из-за его прохладного отношения к своим обязанностям они большую часть времени проводили в доме, засиживаясь за поздним ужином и телевизором и выходя перед сном на балкон, если позволяла погода. Два или три раза полночь оказывалась тихой и ясной, и он, усадив ее рядом с собой, водил по небу пальцем, листая небесный атлас, как поэму и обнаруживая в ней звездный масштаб своей любви.
– Как ничтожны людские устремления, если смотреть на них оттуда! – воодушевленно тыча в слабые звезды, говорил он и добавлял: – Но в радиусе миллиарда световых лет ты самая лучшая!
– А дальше? – смеялась она.
– Дальше не знаю, не бывал…
Они смотрели на небо, а мерцающие небесные герои, привычно притягиваясь и отталкиваясь, то есть, подчиняясь коллективному эгоизму, глядели мимо них, совсем как сфинкс посреди опаленных земных песков, что являет собой воплощение бесконечного равнодушия мира. Только поэт способен настаивать на том, что в лучистом мерцании брошенных на обманчиво-черное поле кристаллов заключено нечто деятельное и одухотворенное. Определенно, первые астрономы были поэтами. Это также верно, как и то, что звездное поле более всего годится для игры в «чет-нечет», а поэзия есть пранаука всех наук.
– Откуда ты столько знаешь? – удивлялась она.
– Книжки надо читать! – улыбался он, поглядывая на ее резной профиль, проступающий из самых первых строк белых ночей. Становясь серьезным, пояснял: – В детстве увлекался – да нет, какой там – бредил астрономией! Теперь уже все забыл…
Ей нравились их полуночные бдения, и она, освобождая голову от веса земных мыслей, в конце концов, укладывала ее ему на плечо. Однажды под звездами она спросила его:
– Ты когда узнал об измене этой твоей Мишель – быстро утешился?
Захваченный врасплох, он вытянул губы в трубочку, издал протяжный, родом из чужого алфавита звук и ответил:
– Не сразу, нет, не сразу… Сначала месяца три пил, а затем да, утешился…
Он ждал, что она скажет, но она молчала.
– А ты после мужа? – спросил он.
– Я два года на мужиков смотреть не могла, – ровно и просто отчиталась она.
– А потом?
– А потом был суп с котом…
Тридцатого мая днем она поехала в аэропорт встречать отца, велев жениху быть у нее часам к шести.
– Хочу вас, наконец, познакомить! – объявила она.
В шесть вечера он был у дверей ее квартиры.
Вместо того чтобы воспользоваться ключом, которым она его снабдила, он оживил соловьиную трель звонка и прислушался. После небольшой паузы раздалось потустороннее лязганье, и дверь открылась. На пороге возник видный мужчина в темных брюках и белой рубашке с отпущенным на свободу воротом. Был мужчина примерно одного с ним роста, но шире в плечах. Вопросительно посмотрев на гостя, он вдруг улыбнулся Наташиной улыбкой.
– Здравствуйте, Николай Михайлович, я – Дима! – заторопился жених.
– А-а, Дима, заходи! – пробасил мужчина, широко распахивая дверь и улыбку. – Заходи, заходи!
Он вошел, протянул руку и представился теперь уже обстоятельно:
– Максимов Дмитрий Константинович.
Его ладонь исчезла в широкой и крепкой ладони ее отца:
– Николай Михайлович. Ну, проходи, проходи! Наташа сейчас придет! Ну, куда пойдем – на кухню или в гостиную? – басил отец.
– По мне лучше на кухню! – выбрал он.
Они прошли на кухню и уселись друг напротив друга.
– Как добрались? – спросил жених, излучая лицом радость знакомства.
– Нормально добрался! – улыбнулся Николай Михайлович. – А вы как тут с Наташкой поживаете? Слышал, она замуж за тебя собралась?
– Собралась, вроде… – ответил он, не ожидая от их разговора такой скорой предметности.
– А что так неуверенно? – пытливо глядя на него, улыбнулся отец.
– Так ведь в жизни всякое бывает, сами знаете!
– Да уж… – согласился отец. – Ну что, может быть, чай?
– Давайте я! – вскочил он. – Я знаю, что и где тут лежит!
Он быстро и ловко приготовил чай, расставил все необходимое и пригласил:
– Вот, пожалуйста! Вам крепкий, слабый?
Николай Михайлович одобрительно на него посмотрел и пожелал крепкий.
– Наташа поразительно похожа на вас! – не выдержал Дмитрий.
– Да, все так говорят! – согласился отец.
– Знаете, у меня на этот счет своя теория, – оживился он. – Когда мужчины говорят о продолжении рода, они имеют в виду сыновей, в то время как через сыновей происходит продолжение женского, а вовсе не мужского рода. На самом деле мужская порода передается через дочерей и дальше через внуков!
