И Филипп Афанасьевич замолчал, опустив голову.
В открытое окно врывались крики детей, играющих в футбол, шумел ветер листвой берез, на крыше бывшей казармы ссорились вороны, ярко светило солнце, – все противоречило только что произнесенным словам, но трое взрослых людей, ни раз битых и тертых жизнью, в молчаливой задумчивости не слышали ни этих азартных криков, ни шелеста листвы, ни птичьих голосов.
Филипп Афанасьевич поднял голову, виновато улыбнулся.
– Вы не подумайте, что я нечто подобное внушаю детям. Ни в коем случае! – воскликнул он. – Но у каждого из них рано или поздно наступает время задуматься, и я… то есть, простите, и весь коллектив нашей школы старается подготовить их к этому моменту истины, чтобы он не был для них неожиданным. Другими словами, мы готовим их к реальной жизни, но не пассивными наблюдателями, а активными борцами. Увы, не все оправдывают наши ожидания, столкнувшись с омерзительной действительностью, в которой нет места жалости к слабому. Да-да! Обыкновенной человеческой жалости к тем, кто этой жалости заслуживает. Вспомните Горького, знаменитые слова, принадлежащие Сатину, одному из героев пьесы «На дне». – И Филипп Афанасьевич продекламировал, соблюдая все знаки препинания: – «Чело-век! Это – великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!» – И далее без всякой паузы: – Да, в ту пору уважение к человеку поднимало его на борьбу! Это же факт исторический! – воскликнул он, пристально вглядываясь в своих слушателей, желая понять их отношение к сказанному. – А в результате мы потеряли, можно сказать, самое главное из человеческих качеств – жалость к ближнему. Жестокость, жестокость непонимания и отчаяния царит в нашем обществе, не зная ни границ, ни пределов. Животных жалеем, а человека третируем, унижаем. И это тоже есть попытки приспособления к новой действительности, о которых я уже упоминал. А всякое приспособленчество порождает ханжество, лицемерие и прочее. По телевизору показывают, как молодежь дубасит друг друга без всякой жалости, забивая иных до смерти. Банды футбольных болельщиков, банды бездельников, уголовников расплодились повсюду. И политики, психологи находят этому оправдание, потому что им это выгодно – направить энегию народа против него самого. Если и дальше пойдет так… – И тут же, как бы вернувшись к действительности, а может быть, заметив вежливую скуку в глазах слушателей, спросил: – Так вы считаете, что Сережу надо забрать в город? А зачем? Мне кажется, здесь ему будет значительно безопаснее. Я уверен, что люди Осевкина не решатся приехать сюда и устроить здесь самосуд. Или нечто подобное. Все-таки здесь есть и их дети. А? Как вы думаете, Артем Александрович? – обратился он к Сорокину.
Тот вздрогнул от неожиданности и виновато улыбнулся.
– Я? Я думаю, что… Дело в том, что мы с женой в отпуске, и они вряд ли решатся…
– Может быть, может быть, – пробормотал Филипп Афанасьевич. – Но если что, сразу же отсылайте его к нам… Впрочем, что значит, если что? Они не имеют права: он же еще ребенок!
И снова Сорокин не нашелся, что сказать на это. Он пожал плечами и все с той же виноватой улыбкой посмотрел на Улыбышева.
– Дело в том, Филипп Афанасьевич, – заговорил Улыбышев, – что Сергей сам решил уехать с родителями. Он смелый парень, может быть, несколько опрометчивый, но с возрастом это пройдет. Мне кажется, что если всякий раз препятствовать его решениям, парня можно сломать. Или вы считаете, что…
– Нет-нет! – выставил ладони Филипп Афанасьевич. – Ни в коем случае! Но вы так обрисовали положение, что я, право, даже не знаю, как будет лучше.
В кабинет постучали. Дверь приоткрылась, заглянула девочка лет двенадцати, спросила:
– Филипп Афанасьевич! А вы сегодня будете в нашем отряде? А то мы уже готовы.
– Ах, господи! Совсем заговорился! – воскликнул директор школы, вставая. И, обращаясь к своим гостям: – Вы уж простите меня, но мне надо идти. А что касается Сережи, то пусть будет так, как он решит сам. – И поспешно покинул кабинет.
– Ну что ж, Артем, пошли и мы. А то Нина Петровна небось нас заждалась, – произнес Улыбышев, отставляя в сторону пустую чашку.
Пока Николай Афанасьевич парился в бане, Пашку и Светку захватили утренние заботы, которые для Пашки были обычными, а для Светки в диковинку. Тем с большим рвением она в них погрузилась. Для начала надо было собрать куриные яйца. А это не такое простое дело. Конечно, в птичнике оборудованы места для кладок, но куры почему-то с наступлением теплых дней предпочитали откладывать яйца то среди картофельных грядок, то в куче конского навоза, то в лопухах, то еще где. С некоторых пор у Пашки даже выработалась привычка вслушиваться в куриное квохтание и запоминать место. Если вовремя яйцо не отыскать, то пиши пропало: хорек или лиса могут не только яйцо утащить, но и саму курицу. Так что едва за Николаем Афанасьевичем закрылась дверь в баню, Пашка повел Светку проверять куриные тайники. Для Светки это было открытие в другой мир, о котором она не имела ни малейшего представления. Она с радостным визгом кидалась к обнаруженному яйцу, еще теплому и такому белому-белому, что просто удивительно. Два раза они замечали хоря, но тот, весь черный, показав свою изумленную белую мордочку, похожую на маску, с короткими ушами и большими черными глазами, предпочел дать деру. Однако в одном месте он уже успел-таки напроказничать: среди травы они случайно приметили скорлупу от яиц, и Светка так опечалилась по этому случаю, что Пашке пришлось ее утешать. И все-таки с десяток яиц они набрали в берестяное лукошко, и довольные, водрузили его на кухонном столе.
Затем Светке пришла в голову идея приготовить завтрак. Ей хотелось угодить дяде Коле, который так благожелательно к ней отнесся, а она-то боялась, что он возьмет ее да и выгонит. Еще и накричит. Потому что про дядю Колю на даче говорили разное. В том числе и о том, что он живет как дикий медведь, людей не любит, и люди его не любят тоже. А оказалось все совсем не так, а очень даже хорошо.
После долгих споров Светка и Пашка остановились на оладьях, для которых имелось все: и мука, и молоко, и сахар, и соль, и даже питьевая сода. А самое главное – имелась почти целая кринка сметаны, припасенная Николаем Афанасьевичем загодя специально для сына.
Пашка уже имел опыт по части приготовления теста для оладий и самих оладьев. У Светки такого опыта не было, зато оладьи или блины часто подавались у них на даче на завтрак: со сметаной, с медом, с красной, а иногда и с черной икрой, с красной и белой рыбой, иногда даже с крабами, с клубникой или земляникой. Мед в лесничестве имелся, потому что имелись ульи. Клубника с земляникой уже начали отходить, но на грядках еще можно было отыскать среди листвы спелые ягоды. И даже очень крупные. Зато полно малины и ежевики, красной и черной смородины, из чего можно сделать такое ассорти, что оближишь каждый пальчик. Светка так уж и видела, как дядя Коля и Пашка облизывают свои пальцы.
Сказано – сделано. Пыхтя и весело перебраниваясь, они замесили тесто. Правда, его пришлось долго взбивать большой деревянной лопаткой, чтобы не осталось ни одного комочка, но и эта, самая, пожалуй, трудная работа была выполнена. В печке уже вовсю горели дрова, стреляли и трещали от жара, а Пашка все подкладывал и подкладывал те, что потоньше, чтобы скорее прогорели и образовали угли.
Николай Иванович, распаренный, вошел в избу, когда Пашка водрузил большую сковороду прямо на угли, на которой белели оладьи – одни поменьше, другие побольше, круглые и со всякими закорючками, похожие то на цыплят, то на утят и бог его знает еще на кого, придуманные Светкой.
– Ух ты! – воскликнул Николай Афанасьевич, разглядывая раскрасневшиеся лица ребят. – Ай да молодцы! А я-то иду и думаю, чем это таким вкусным пахнет.
И хотя его удивление было деланным и не совсем искренним, Светке почему-то оно особенно было приятным.
– Это все Паша! – воскликнула она. – Я, дядя Коля, совсем готовить не умею.
– Ничего, научишься: дело не хитрое, – утешил ее Николай Афанасьевич, и Светка вспыхнула и как-то особенно похорошела. Но это заметил только Николай Афанасьевич. Пашке же было некогда что-нибудь замечать.
Они сидели за столом, накрытом клеенкой, и уплетали оладьи, намазывая их медом, затем макая в сметану с размятыми в ней ягодами, запивая чаем, настоянном на разных травах. Светке казалось, что ничего более вкусного она в своей жизни не пробовала. И вообще она чувствовала себя так, будто Пашка и бородатый и угрюмоватый дядя Коля и есть ее настоящая семья. Даже этот дом, с торчащими из пазов между растрескавшимися бревнами клочками мха, большая русская печка, давно не беленая, от которой так вкусно пахнет пылью, кирпичами и почему-то березовыми вениками, этот не крашеный пол, на котором лежат цветастые самодельные половички, деревянные и несколько прогнувшиеся потолки, маленькие окошки с двойными рамами, лавки и табуретки вдоль стен и у большого стола, сколоченного из толстых досок, черная икона в углу с мрачным волосатым дедом, сам двор, по которому разгуливают куры, утки и гуси, огороженный крепким тыном, железная крыша, дымящая кирпичная труба, глухой лес, окружающий со всех сторон лесничество, солнечные лужайки и речка, в которой корявые ивы полощут свои зеленые косы – все казалось ей милее и роднее большого причудливой архитектуры дома, цветочных клумб, подстриженных газонов и ухоженных аллей.
