Сказано – сделано. Пыхтя и весело перебраниваясь, они замесили тесто. Правда, его пришлось долго взбивать большой деревянной лопаткой, чтобы не осталось ни одного комочка, но и эта, самая, пожалуй, трудная работа была выполнена. В печке уже вовсю горели дрова, стреляли и трещали от жара, а Пашка все подкладывал и подкладывал те, что потоньше, чтобы скорее прогорели и образовали угли.
Николай Иванович, распаренный, вошел в избу, когда Пашка водрузил большую сковороду прямо на угли, на которой белели оладьи – одни поменьше, другие побольше, круглые и со всякими закорючками, похожие то на цыплят, то на утят и бог его знает еще на кого, придуманные Светкой.
– Ух ты! – воскликнул Николай Афанасьевич, разглядывая раскрасневшиеся лица ребят. – Ай да молодцы! А я-то иду и думаю, чем это таким вкусным пахнет.
И хотя его удивление было деланным и не совсем искренним, Светке почему-то оно особенно было приятным.
– Это все Паша! – воскликнула она. – Я, дядя Коля, совсем готовить не умею.
– Ничего, научишься: дело не хитрое, – утешил ее Николай Афанасьевич, и Светка вспыхнула и как-то особенно похорошела. Но это заметил только Николай Афанасьевич. Пашке же было некогда что-нибудь замечать.
Они сидели за столом, накрытом клеенкой, и уплетали оладьи, намазывая их медом, затем макая в сметану с размятыми в ней ягодами, запивая чаем, настоянном на разных травах. Светке казалось, что ничего более вкусного она в своей жизни не пробовала. И вообще она чувствовала себя так, будто Пашка и бородатый и угрюмоватый дядя Коля и есть ее настоящая семья. Даже этот дом, с торчащими из пазов между растрескавшимися бревнами клочками мха, большая русская печка, давно не беленая, от которой так вкусно пахнет пылью, кирпичами и почему-то березовыми вениками, этот не крашеный пол, на котором лежат цветастые самодельные половички, деревянные и несколько прогнувшиеся потолки, маленькие окошки с двойными рамами, лавки и табуретки вдоль стен и у большого стола, сколоченного из толстых досок, черная икона в углу с мрачным волосатым дедом, сам двор, по которому разгуливают куры, утки и гуси, огороженный крепким тыном, железная крыша, дымящая кирпичная труба, глухой лес, окружающий со всех сторон лесничество, солнечные лужайки и речка, в которой корявые ивы полощут свои зеленые косы – все казалось ей милее и роднее большого причудливой архитектуры дома, цветочных клумб, подстриженных газонов и ухоженных аллей.
– Ой, как мне не хочется отсюда уезжа-ать, – жалобно произнесла Светка, оглядывая горницу. – Так бы у вас жила и жила.
Пашка с испугом глянул на отца и, уткнувшись в тарелку, принялся выбирать оладьей остатки сметаны и раздавленных ягод.
– Что ж, оставайся, – спокойно произнес Николай Афанасьевич. Затем спросил: – Твои-то знают, где ты сейчас находишься?
– Ой, ну что вы, дядя Коля! Им это совсем не интересно! Мама только и крутится возле зеркала. Да ходит по поселку от одной подруги к другой. Папа всегда занят. Даже в выходные. К нему все время кто-нибудь приезжает, они запираются в его кабинете и о чем-то все шепчутся, шепчутся…
– Так уж и шепчутся, – усмехнулся Николай Афанасьевич. – Выдумываешь ты все, малыш.
– И совсем даже не выдумываю! – воскликнула Светка, всплеснув обеими руками. – У них всегда какие-нибудь секреты. А разве могут быть секреты, если гласность и это… и прозрачность? Это же неправильно. Правда?
– Ну почему же? Очень даже могут. Потому что на практике любой вопрос сперва лучше всего обсудить в узком кругу с привлечением специалистов. А уж потом выносить его на люди. Толпа не может принимать правильного решения. Потому что толпа состоит из самых разных людей: умных и дураков, знающих и невежд, и просто бузатеров, которым лишь бы поорать. Так что у руководителей, таких, как твой отец, всегда есть и должны быть секреты, то есть вопросы, на которые не найдены единственно правильные ответы…
Николай Афанасьевич помолчал и, видя, с каким интересом его слушают эти слишком рано посчитавшие себя взрослыми дети, продолжил:
– Другое дело, когда принимаются решения, заведомо идущие не на пользу общества, а ему во вред. Или на пользу небольшой его части. Тогда – да, тогда шептаться будут всегда, а на люди выносить такие решения, в которых непосвященному человеку разобраться невозможно. Или очень и очень трудно. Потому что это даже и не решения, а действия, скрывающие правду.
– Так я о том же и говорю, дядя Коля! – воскликнула Светка. – Паша с ребятами написал на гаражах против Осевкина, а они взяли его и побили. Да еще покрасили. Разве это правильно?
– Конечно, не правильно, – согласился Николай Афанасьевич, с любопытством разглядывая Светку.
Его удивляло, что дочь мэра рассуждает совсем не так, как ей положено по статусу, что она вообще выглядит взрослой девушкой, несмотря на свои пятнадцать лет. В то время как Пашка по сравнению с ней смотрится ребенком и вряд ли их дружба приведет к чему-нибудь хорошему. По крайней мере в ближайшие год-два. А если между ними любовь, то и в этом случае Светка в ней главенствует, а Пашка всего лишь плетется у ней на поводу. А еще Николай Афанасьевич знал, что, несмотря на свое отцовство, не имеет ни малейшего понятия, как вести себя с детьми, надо ли вмешиваться в их отношения или предоставить времени расставить все по своим местам. Он чувствовал неловкость перед ними за свое незнание, за то, что в те далекие годы, когда все было еще более-менее ясным, он почти не уделял внимания своим детям, препоручив заботу о них своей жене, а она, как и мать Светки, больше заботилась о себе. И вот они получили то, что получили: семьи нет, дети – каждый сам по себе, а он опять в стороне. И, чтобы увести разговор от щекотливой темы, посоветовал:
– А все-таки, Светик, позвонить родителям надо. Может, они тебя ищут. Тебе только кажется, что они на тебя не обращают внимания. На самом деле все, что они делают, направлено на то, чтобы устроить твою жизнь наилучшим образом. Вот когда вы вырастите, тогда будете сами принимать решения. Но принимать вы их будете, исходя из того, что дали вам ваши родители. Ты это понимаешь?
– Понимаю, – вздохнула Светка, доставая из кожаного футляра маленький мобильник и вставляя в него батарейку. – Я им только скажу, где я, а больше ничего говорить не буду, – сообщила она, набирая номер. И точно: – Мам! Мам, ты меня слышишь? Мам, со мной все в порядке. Да не кричи ты, пожалуйста! Никто меня не крал. Я в лесничестве. Скоро приеду. И не надо меня искать. Все. – И Светка, вытряхнув батарейку, сунула телефон в футляр. – Как начнет кричать, как начнет кричать, – пожаловалась она, – так ее не остановишь. Сейчас начнет звонить и ругаться. Будто я совсем маленькая. Поэтому я и выключила телефон.
– Так вы что, собираетесь ехать? – спросил Николай Афанасьевич.
– Да, – ответила Светка. – Но чуть попозже. Мы с Пашкой решили приготовить обед… Правда, Паш?
Пашка, прежде чем ответить, опять вопросительно глянул на отца, но тот уже возился с трубкой, набивая ее табаком-самосадом. Тогда Пашка согласно кивнул головой и понес свою тарелку к рукомойнику, где стоял таз для мытья посуды. Светка последовала за ним.
– Паш, ты чего? Не хочешь, чтобы я оставалась? – шепотом спросила она, толкая Пашку в бок. – Если не хочешь, так я поеду. И провожать меня не надо. Вот. Подумаешь… И отойди! Я сама помою: не мужское это дело – посуду мыть.
Пашка стоял рядом, смотрел, как мелькают в мыльной воде загорелые Светкины руки, принимал от Светки посуду, вытирал ее вафельным полотенцем и ставил на полку. Он никак не мог решить, что для него лучше: чтобы Светка осталась или уехала. Ему сразу хотелось и того и другого. А более всего было жалко Светку, у которой, оказывается, такая жизнь, что и не позавидуешь. Как будто у него была лучше. А еще он боялся, что сюда приедет милиция, или бандиты, и постреляют всех, потому что у отца есть только одно ружье с оптическим прицелом, и он, конечно, будет отстреливаться, а ему, Пашке, отстреливаться нечем. А у бандитов могут быть и автоматы, и снайперки, и пулеметы – как в кино. И даже гранатометы. И тогда и он сам, и отец, и Светка, и Найда с Ратмиром, и Клюква – все погибнут.
И Пашка так отчетливо представил себе, как они все лежат возле крыльца… мертвые, вокруг ходят куры и квохчут, квохчут, потому что уже давно они снесли свои яйца, а их никто не берет. И от этого представления у Пашки на глазах выступили слезы, которые он вытер полотенцем, чтобы Светка их не заметила.
Лишь после обеда они собрались ехать.
Солнце давно перевалило за полдень. Было жарко, душно, зудели слепни и оводы, по двору бегали трясогузки, хватали мух, что-то клевали в траве. Куры и подросшие цыплята рылись в пыли, черно-огненный петух стоял на козлах для пилки дров и следил за своим пестрым семейством. Со стороны пруда доносилось гоготание гусей и кряканье уток. Низко над крышей лесничества то и дело пролетали то ли коршуны, то ли ястребы, и тогда петух начинал хлопать крыльями и квохтать по-петушиному, то есть хрипло и яростно. Стрекотали сороки, прыгая по частоколу, заглядывая во двор. На провода, оставшиеся между избой и столбом, время от времени садились ласточки и принимались щебетать о чем-то своем, затем срывались и стремительно взмывали вверх.
