В этот момент небо рассекла молния, похожая на букву «зет», знак Зорро. Грохнул такой гром, что хотелось присесть и зажать уши. Витя прижал ее к себе, как бы спасая от всего и вся, от людей и от неба. От него исходил запах скошенной травы. Была пора сенокоса.
Знак Зорро на небе и запах травы отвлекли Катю. Она ослабила бдительность и сделала еще два шага, отделявшие ее от дивана. Витя тем временем вступил в стихию страсти, и теперь уже не Витя, а стихия стала гнуть Катю к дивану. Она напрягла спину и тихо сказала:
– Не надо…
Витя сам был не волен распоряжаться собой, он тоже зависел от стихии и продолжал клонить Катю. Его руки стали просто железные. «Спину сломает», – подумала Катя и снова сказала:
– Не надо.
Витя зажал ей рот своими губами. Перехватило дух от счастья и оттого, что нечем стало дышать.
– Почему не надо? – прошептал Витя.
Катя подумала: а действительно, почему? Кому нужны ее чистота и верность? Если ее верность не нужна больше мужу, значит, она вообще не имеет цены. Как дом генерала Куропаткина, с его камином и паркетом.
Эта мысль прошла в ней не явственно, а как тень от крыла, проплывавшего над землей. Катя подумала: «Будь что будет…»
В эту секунду хлынул ливень. Но какой… Как будто тучу выжали сильные руки и вся вода рухнула на землю.
Витя отодвинул лицо. Оно было бессмысленным от недавней страсти.
– Ой! Стокгольмское воззвание…
Он кинулся вниз по лестнице, сильно топоча ногами.
Катя поправила на себе кофточку, волосы. Пожала плечом, недоумевая. Потом подошла к окну и снова пожала плечом.
Дождь был такой сильный и страшный, что стало даже смешно. Озеро просто вскипело от воды, падающей с большой высоты. Деревья и кусты покорились и, похоже, недоумевали от такого безумства.
Катя открыла окно, прерывисто вздохнула.
…Когда один из двоих предает любовь, надо, чтобы другой продолжал хранить верность и веру. Несмотря ни на что. Если кто-то один ждет, то второму есть куда вернуться. А если и другой, из самолюбия, начинает жечь за собой мосты, то уже нет пути назад. Что такое самолюбие? Это значит: любить себя. А надо любить Его. Нику. Надо иметь души побольше. Быть великодушной.
Витя вернулся с потемневшими от воды волосами. Катя посмотрела на него прямо и спокойно-доброжелательно. Он подошел к ней поближе, но обнять не мог. Не получалось. Если бы Катя отталкивала его и говорила «не надо», то тогда было бы с чего начинать. На отталкивание ответить притягиванием, а на «не надо» – ответить «надо».
Но она была настолько нейтральная, что ничего другого не оставалось, как только вздохнуть и сесть одному на диван.
– Ну как воззвание? – спросила Катя. – Промокло?
– Ничего, приду домой, утюгом разглажу.
Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Наверное, такие ливни не могут быть длительными. У природы просто нет таких запасов воды.
По крыше и стенам перестало тарахтеть. Солнце сияло как ни в чем не бывало. Как любимое лицо после ссоры.
– Ну что, поехали? – предложила Катя.
Они спустились вниз по лестнице, вышли на улицу.
О! Какое стояло сверкание и тишина. На много верст – ни одного живого человека.
Земля вздохнула после дождя. В ней что-то торопливо завязывалось, зарождалось и пробивалось на свет, чтобы взрасти. А то, что взросло, страстно тянулось к небу, как бы привстав на цыпочки.
Витя подошел к мотоциклу.
Катя представила себе, как он сейчас придет домой, разгладит утюгом Стокгольмское воззвание и, может быть, оно действительно придет в Стокгольм. Там добрый швед, похожий на старца Саваофа, с седыми кустиками вокруг лысины, прочитает размытые дождем разнообразные каракули и – как знать – вдруг возьмет да и отменит все войны.
Однажды я написала статью «Он и Она». Статью опубликовали, я успела об этом забыть, когда в моей квартире раздался телефонный звонок и женский голос потребовал меня к телефону.
– Это я, – призналась я.
– Можно, я к вам приду?
– А зачем? – спросила я, хотя это было не очень вежливо.
– Посоветоваться о жизни.
– А почему вы хотите советоваться именно со мной? – удивилась я.
– Я прочитала вашу статью, вы мне больше всего подходите.
Я растерялась от такого наивного доверия.
– Простите, а кто вы?
– Лида, – представилась незнакомка.
Имя мало определяет человека. Его определяют возраст и профессия.
– Простите, сколько вам лет?
– Сорок.
– А где вы работаете?
– На овощной базе.
Теперь образ Лиды предстал более объемно.
– Вряд ли я смогу быть вам полезна, – честно предупредила я.
– А мне не надо пользы. Мне просто посоветоваться. И все.
– Хорошо. Я вас жду.
Я продиктовала адрес и положила трубку. Положив трубку, я пожала плечами и бровями, хотя видеть меня Лида не могла.
Отворилась дверь, и вошла моя шестилетняя дочь.
– Ты умеешь делать так? – спросила она и заскакала, заводя одну ногу за другую. Такие па в балете называются «веревочка».
– Умею, – задумчиво сказала я, продолжая думать о Лиде. Мне не жаль было своего времени, а жаль напрасных Лидиных надежд.
– Покажи.
Я хотела отказаться, но тогда дочь очень бы удивилась и спросила «почему?» и мне пришлось бы объяснять, что взрослые люди отличаются от маленьких тем, что не хотят скакать по утрам. Дочь снова бы спросила «почему?», и беседа могла затянуться.
Я покорно и хмуро проскакала «веревочкой», пятясь при этом к окну.
Дочь внимательно смотрела на мои ноги, потом удовлетворенно кивнула головой и ушла.
Я сняла трубку и позвонила любимой подруге Милке. Мы созваниваемся с ней каждое утро и проговариваем свою жизнь. Я свою, а она свою. Наша дружба – это не что иное, как потребность оформить в словах свои впечатления.
– Ко мне сейчас Лида придет, – сказала я Милке.
Милка работает врачом в районной поликлинике и, должно быть, одним ухом прослушивает больного, а у другого уха держит телефонную трубку.
– Какая Лида?
– Позвонила какая-то Лида. Хочет посоветоваться…
– Не пускай ни в коем случае! – предупредила Милка. – Ты знаешь, что сейчас в Москве творится?
– Что? – растерялась я.
– Она тебя убьет и фотокарточек наделает.
– А фотокарточки зачем?
– На память.
– А ты не можешь ко мне сейчас прийти? – испуганно спросила я.
– Как же я приду, если я на работе?
Я молчала.
– Ну ладно… – Милка вошла в мое положение. – Если она начнет тебя убивать, ты мне позвони.
Раздался звонок в дверь.
Я положила трубку и пошла навстречу своей судьбе.
Передо мной стояла женщина в синем бостоновом пальто с серым каракулевым воротником. Эту моду я застала, когда ходила в третий класс начальной школы.
Я поняла, что это Лида. Я поняла, что убивать меня она не собиралась, ей это даже в голову не приходило.
Я поняла: у Лиды тяжело на душе. Ей не к кому пойти, чтобы проговорить свою жизнь, и она пришла к совершенно постороннему человеку. Видимо, понятие «писатель» для нее синоним понятия «справедливость». Она пришла за справедливостью.
– Проходите, – пригласила я. – Раздевайтесь, пожалуйста…
Лида сняла пальто, туфли и осталась в шапке. Я достала ей тапки, она их не надела.
Мы прошли в комнату, я предложила Лиде сесть на диван. Она села на самый краешек, и я видела, что сидеть ей неудобно.
Она была смущена тем, что физически существует в моих стенах, поэтому старалась, чтобы ее было как можно меньше.
– Хотите чаю? – предложила я.
– Нет-нет… – перепугалась Лида.
Она смущалась так, что не могла поднять глаз. Ее скованность передалась мне, мы сидели в каком-то гипнотическом оцепенении, и у меня через минуту заболела голова.
– Я вас слушаю, – сказала я, с состраданием глядя на свою гостью. Я готова была помочь ей в чем угодно, чего бы она от меня ни потребовала.
– Я на базе работаю… – начала Лида. – К нам болгарские помидоры привезли.
Я задумчиво покивала головой, как слон. Пока что все мне было ясно: Лида работает на базе, и к ним привезли болгарские помидоры. Я представила себе эти помидоры – некрупные, одинаковые, безвкусные, как трава, лишенные всякой помидоровой индивидуальности.
– Я недавно иду, смотрю, из-под шатра течет. Прихожу к Потякину, говорю: «Портится товар». А он говорит: «Спишем»…
Я представила себе шатер, похожий на очень большую брезентовую плащ-палатку, и снова покивала головой, как бы осуждая беспечность Потякина.
– Я говорю: «Что значит „спишем“? Надо перебрать». А он мне: «Спишем, тогда переберем»…
Лида посмотрела на меня открытым взором, и я увидела, что она освободилась от смущения и что глаза у нее серые, а брови подтемнены карандашом.
Я попыталась разобраться в ситуации: перебрать – означало отложить все хорошие помидоры в одну сторону, а все плохие – в другую. Потом плохие выбросить, а хорошие продать как хорошие.
Потякин предлагал списать весь шатер, чтобы он нигде не числился, потом плохие выкинуть. Хорошие продать как хорошие, а деньги взять себе.
