Ознакомительная версия.
Я сильно волновался перед спектаклем ещё и потому, что в Ждановском драмтеатре часто бывал ещё ребёнком, а потом мальчишкой. И даже смотрел там спектакли кемеровского театра имени Луначарского, который приезжал на Азовское море на гастроли… Волнение напрасным не бывает. Видимо, оно придало спектаклю особое звучание. И может быть, именно поэтому он прошёл на удивительной ноте. Я видел много наполненных слезами глаз да и сам едва удерживался от слёз.
Довольно долго добирался потом до Донецка. Выпил с другом водки и поехал. Виталик – единственный оставшийся в моей жизни человек из того моего детства. Мы долго переписывались и в детские годы, и даже когда служили, он – в армии, я – на флоте, обменивались редкими, но какими-то важными письмами. Когда мы были далеко, он частенько помогал бабушке.
Он, конечно, ждал моего приезда. Жена наготовила еды, два уже взрослых сына нарядно оделись. Я понимаю, для него мой приезд – весьма значительное и даже волнующее событие. Он почти нигде не побывал, всю жизнь работал на заводе Ильича… А посидеть мы смогли недолго, потому что вечером опустился такой туман, какой я видел только на Дальнем Востоке да и то всего несколько раз. Были опасения, что закроют трассу. Пришлось ехать… И вот остались в памяти быстрые, краткие тосты, торопливые слова, которые так хотел сказать Виталик, но от волнения и спешки, видимо, сказал не то, не так или вовсе не сказал… Долго я ехал сквозь туман, хмелел от выпитого на посошок, потом, наоборот, трезвел… А вокруг был туман, туман… «Вот так и живём, так и живём. В тумане да на ощупь», – бормотал я сам себе, досадуя на обстоятельства и сердясь на себя за то, что не смог уделить достаточно времени тому, кто этого больше всего хотел… Да и сам я хотел того же.
Сейчас я дома. Завтра на день в Москву, потом опять домой. То есть туман не рассеивается.
Наш дом засыпало снегом. Кажется, дом даже чуть просел и покряхтывает под его тяжестью. Мансардные окна невозможно открыть, и свет сквозь них едва пробивается. А снег за окном всё падает и падает, причём отвесно. ТИШИНА! Тихо и прекрасно… Вот не нужно было бы ещё выходить из дома, ездить в магазин, отправлять детей в школу, делать хоть какие-то дела… Потому что это только в нашем квартальчике тихо и красиво. Чуть в сторону – и тут тебе практически транспортный коллапс в городе, не готовом к таким снежным испытаниям.
Всегда с наслаждением читал у Туве Янсон про засыпаемый снегом Муми Дол, где и когда все дела могут затихнуть до весны, потому что все дела сосредоточены в доме. Поэтому Муми Тролль мог уснуть до весны, не беспокоясь, что пропустит что-то важное. Прекрасное и, может быть, самое ценное ощущение – это что в твоём доме, в твоём окружении и в твоём, как бы то ни было, вполне ограниченном мире происходит всё самое главное…
Недавно перестал существовать русский «Newsweek». Закрыли по причине убыточности. То есть, проще сказать, его мало читали, и он плохо продавался. Я страшно удивлён, потому что практически все мои знакомые, приятели или просто приятные мне люди читали NW. Нам нравился журнал, мы обсуждали отдельные статьи, мы к нему привыкли. Никаких других еженедельников я не читал, и у меня было ощущение, что NW – самый популярный и востребованный. А его – бабах! – и закрыли. Оказывается, никакой он не популярный, а совсем наоборот. И значит, узок наш круг, «страшно далеки» мы от народа. Меня буквально потрясло закрытие NW именно осознанием узости наших рядов…
Здорово было бы, если бы снег шёл и шёл, и не нужно было бы платить за газ, за свет, и в доме не было бы телевизора и других источников информации, а книг в доме было бы без счёта, еда в холодильнике не иссякала, все были бы здоровы, и не было бы никаких причин выходить из дома, а если бы кто и постучал в дверь, то только друзья, с целыми сугробами снега на шапках и плечах, друзья, которые принесли бы не новости, а гостинцы…
Можно ездить по городам, играть спектакли в переполненных залах, что со мной и происходит в течение последних лет, и думать, что все зрители именно такие, какие приходят ко мне на спектакль. Хорошо бы поменьше знать…
Недавно давал интервью одному журналу, и оно получилось, как мне кажется, занятным. Думаю, это сможет хотя бы ненадолго отвлечь от грустных мыслей и переживаний, от которых так трудно скрыться на огромной территории нашей любимой страны.
Когда я говорю о французских женщинах, в голове сразу возникает образ женщины за сорок. Иногда сильно за сорок. Юных красивых женщин в Париже вы не увидите. Об этом нужно забыть раз и навсегда. Нужно ехать к университету, чтобы посмотреть на юных. Молодых в основном видишь в мотоциклетных шлемах, на мотороллере. Это, наверное, красиво, но лучше бы они шлемы не снимали. Под ними что-то ненакрашенное, кудрявое, но очаровательное, замотанное шарфом, в свитере непонятного размера, с сумкой через плечо… Одна знакомая коллега-парижанка, много старше меня, объяснила: «А зачем мне было до 30 лет делать макияж? Укладывать волосы, интересоваться, какой салон хороший, какой не очень. Я и так была молодая, даже конопатая. На 20 кило толще – такая пышка, но я всегда могла найти себе любые приключения».
Мне очень нравится парижское утро, когда парижанка выходит из дома в Шестнадцатом районе или Сен-Дени. Смотришь на эту женщину: где она делала укладку – непонятно. Идёт озабоченно, вся в себе. Не смотрит по сторонам. За ней легкий шлейф аромата, соответствующего времени года. Зная московский контекст, думаешь, сейчас она чуть-чуть пройдет, и там её будет ждать машина с водителем. Он выйдет, откроет дверцу… Но она подходит к какому-нибудь маленькому «Пежо» или «Ситроену», немножко поцарапанному и помятому, не последней модели. В нём небрежно набросаны журналы, свёртки, газеты. Садится в машину – и поехала. И она прекрасна. У неё, возможно, взрослый сын. Такой, судя по её виду, неожиданно взрослый. Любимый внук или несколько внуков. Она очень весёлая, но не самая заботливая бабушка – у неё всегда какие-то дела в её конторке, или галерее, или маленьком магазинчике, или маленькой театральной кассе. Но обязательно что-то маленькое и такое же очаровательное, как она сама. У неё очаровательная квартирка – чистая, но неряшливая. Там может быть слишком много всего накопилось, и всё набросано, новые шторы куплены, а старые ещё не сняты. Она сразу начинает с тобой общаться, глядя куда-то в сторону, параллельно говоря по телефону. Она предлагает тебе сесть, тут же наливает кофе, хриплым из-за курения и вечных разговоров голосом что-то кому-то объясняет и при этом делает в твою сторону извиняющиеся глаза и какой-нибудь очаровательный жест. Равно как она не сняла старые шторы, а новые уже повесила, у неё есть новый друг, а со старым она ещё не рассталась. У них чудесные отношения. Они могут вместе ужинать. Я видел и довольно крепкие парижские семьи, но это скорее редкость. При всём том дети, друзья… А она юна. Постоянно разговаривает, курит, ругается, открыв окно, с таксистами, много смеётся, пьёт вино. Она всё время в общении. Не кокетничает, нет, это другое. У нас если женщина улыбается незнакомому мужчине у лифта, это будет воспринято либо как сумасшествие, либо как команда к действию. А там она со всеми так разговаривает: с продавцом в лавке, где покупает кофе или фрукты, в любимом кафе, где каждое утро пьёт кофе или обедает. Она разговаривает громко. Вспомните, в парижских кафе никогда нет музыки. Там музыка не нужна, там шум голосов. Там нужно перекрикивать друг друга, и громкость постоянно повышается. И это здорово. Это лучшая музыка Парижа. Француженка всё время с чем-то борется. Когда в ресторанах можно было курить, парижанки возмущались, что все прокурено, хотя сами курили. Теперь, когда это запретили, говорят: «Господи, нам приходится ходить на улицу курить! И потом, в кафе не стало нашего любимого запаха. Теперь пахнет моющими средствами и кухней!» Они всё время как на картине Делакруа, где женщина с полуобнажённой грудью на баррикадах. У них всё так. Это чудо какое-то, а не женщины. Я уж не говорю о пожилых привлекательных женщинах, каких у нас почти нет. Парижанки никогда не машут на себя рукой. А у нас так много женщин, махнувших на себя рукой, в любом возрасте, что это просто национальная катастрофа. Жизнестойкости в наших женщинах не меньше, но выглядят они иначе. Ведь и у парижанок, у которых взрослые дети, старый друг и новый друг, жизнь не сахар. Французские мужчины, может быть, выглядят получше, получше умеют себя вести, но не лучше наших. Ещё более жадные, ещё более капризные, ещё более эгоистичные, въедливые и ревнивые. Наши женщины, видимо, более жизнестойкие. Но не выглядят француженки пожилыми после того, как жизнь их стукнула. У них, наверное, это традиция – не махнуть на себя рукой. А у нас женщина, хорошо выглядящая после пятидесяти, либо совершает подвиг, либо, по мнению окружающих, вульгарна. Француженки возраст не скрывают и не демонстрируют. Они всё-таки исходят из того, что лучше быть откровенной женщиной, которая отлично выглядит в свои пятьдесят, чем плохо выглядящей в тридцать. Они с возрастом не расстаются.
Ознакомительная версия.
