Семен Моисеевич почесал икроножную мышцу носком гусарского сапога, после чего элегантным, едва уловимым движением рук подтянул шорты и, глядя в потолок, продолжил рассуждать:
– Подумаешь, барышня в стиле «ню»… А может быть, у нее сценический образ такой? Ничего необычного в этом нет. Имею удовольствие сообщить, что Ангелина Павловна состоит на должности ведущей артистки «Театра эротики и морали». М-м-м-да… – разочарованно произнес космополит, – получается, огульно вы женщину оговорили! Доказательств у вас против нее никаких не имеется и иметься не может! Потому что задний вид впереди сидящей публике недоступен без зеркал заднего вида, которые в антураж не вошли. И боком ей ничего выйти не может!
– Ничего не понимаю, – недовольно признался Еврухерий, – проще можете сказать?
– Могу, – не задумываясь, подтвердил «полуфранцуз-полуеврей». Он неожиданно сел на пол по-турецки и, подняв указательный палец, произнес:
– Что раком вошло, то боком не выйдет!
– Как это не выйдет?! – рассвирепел Макрицын.
– Что, простите за любопытство, и откуда выйти должно? – издевательски прозвучал вопрос Семена Моисеевича.
Голова Еврухерия явно покидала своего обладателя – он не понимал космополита…
– А по какой, собственно говоря, причине вы столь недружелюбно настроены по отношению к Илл-Анне? Вам-то она, согласитесь, плохого ничего не сделала, – спросил космополит, не дождавшись ответа.
– Я про Ангелину Павловну, – уточнил ясновидящий.
Семен Моисеевич сочувственно посмотрел на собеседника:
– Если вы касательно Ангелины Павловны, позвольте заметить, что вы вперед забегаете: Восторгайло колеблется – возраст, видите ли. Забудьте ее, уважаемый. Дело прошлое, дни минувшие…
– Как забыть-то, – грустно возразил Макрицын, – когда она перед тобой вон голая на корточках?
– Где? – удивленно взвизгнул визави.
– Да что вы, издеваетесь, что ли, в самом-то деле?! – повышенным тоном ответил ясновидящий и кивком указал прямо перед собой.
– Вы, Еврухерий Николаевич, в любой обнаженной женщине, стало быть, Ангелину Павловну видите? – заключил Семен Моисеевич.
Выдержав небольшую паузу, так и не дождавшись пояснений Макрицына, «полуфранцуз-полуеврей» неожиданно восторженно изрек:
– Боже мой! Насколько же вы неординарно мыслящая личность! Только сейчас начинаю понимать вас и с пиететом признаю: я с вами полностью согласен!
– В чем? – проревел Еврухерий, которого откровенное глумление космополита успело вывести из себя.
Семен Моисеевич, разглядывая Макрицына в упор, убежденно произнес:
– Все они Ангелины Павловны. Только весят по-разному.
То ли захотелось лишний раз взглянуть на зазнобу, то ли по другой какой причине поднял глаза Еврухерий и застыл от изумления: на том же самом месте, где только что была Ангелина Павловна, явилась ему обнаженная Илл-Анна с косынкой на шее. Только на этот раз она не стояла на четвереньках, а сидела на полу, сосредоточенно щелкая черными и белыми костяшками деревянных счетов, лежащих на коленях. На заднем плане Макрицын обнаружил стоящими в банке Ганьского, Кемберлихина и Залпа, читающего стихи. Саксофон-альт Ганьского и ренессансная блокфлейта Кемберлихина сопровождали поэта невероятно грустной, трогательной мелодией.
Лицо ясновидящего застыло в гримасе ужаса, что не ускользнуло от внимания космополита.
– Не был бы я свидетелем, ни за что бы не поверил, – проникновенно произнес Семен Моисеевич, – что вид обнаженной барышни может вызвать столь неадекватную реакцию взрослого человека. Складывается впечатление, что перед вами не Илл-Анна, а, скажем, сумасшедшая большевичка с наганом в руке.
– Я только что Ангелину Павловну видел, – уверенно произнес Макрицын. – А сейчас там…
– Послушайте, уважаемый, вы ненароком настойку мухоморов не принимаете? Я, право, даже и не знаю, чем еще можно объяснить ваши галлюцинации.
Собственная голова окончательно перестала принадлежать Еврухерию. В его восприятии и до того не совсем понятная речь космополита перетекла в совершенно не связанные между собой предложения. Голос Семена Моисеевича смешался с другими, незнакомыми Макрицыну голосами – командными, испуганными, женскими, пронзительными, противными, кричащими, мужскими, истерическими… И вскоре все это переросло в гул. Словно загипнотизированный, «коренной москвич» неподвижно сидел с широко открытыми глазами, взор которых застыл, устремленный на статуи…
* * *
Велик выбежал из-за кафедры. Вождь уже ничего не говорил. Характерные движения головы прекратились, но обезумевшие, выпученные глаза и тремор рук указывали на то, что человек не в порядке. Обильно покрывший кожу пот под лучами софитов делал зловеще перекошенное лицо еще более страшным, асимметрично поделенным на участки блеска и теней. Прерывистое дыхание перешло в клокочущее, слышимое на расстоянии. И раздался душераздирающий крик. События развивались стремительно: Велик спрыгнул со сцены и с разбегу ударил головой в лицо одного из делегатов. Затем схватил за уши его соседа, вцепившись попутно зубами в нос, чудом не откусив. Несчастный, истекая кровью, вырвался и в шоковом состоянии побежал к боковому проходу мимо многочисленных корреспондентов, сопровождаемый бесчисленным количеством вспышек. А Вождь уже успел разорвать юбку на даме бальзаковского возраста, оставив потерпевшую лежать на полу в обморочном состоянии.
Делегаты массово вскакивали с мест и торопились к выходу, создавая давку, роняя пожилых, наименее устойчивых товарищей, и это приводило к заторам. Ситуация усугублялась нагромождением треног, сумок и прочей бесшабашно расставленной и разбросанной корреспондентской утвари.
Послышалась нецензурная речь. Движение товарищей приобрело абсолютно хаотичный характер и стало напоминать броуновское. Происходящее в зале все более приближалось к панике. Несколько человек из службы поддержания порядка кинулись на усмирение Вождя, окружив его, но тот, проявив невероятную изворотливость, выскользнул из кольца и сзади запрыгнул на огромного роста мужчину. Перепуганный гражданин легко освободился от Велика, резко дернувшись в сторону, в результате чего нападавший чувствительно ударился о край сцены и на мгновение потерял равновесие. Но быстро восстановился и растопыренными пальцами нанес фронтальный удар в лицо оказавшейся рядом одной из немногих молодых женщин, присутствовавших на съезде. Пострадавшая зажала руками глаза и закричала так, как только могут кричать люди, испытывающие нестерпимую боль.
В этот момент что-то твердое и тяжелое с размаху опустилось на затылок Вождя. Это был огромный разводной ключ дежурного сантехника, отличавшегося активной жизненной позицией: он никогда не оставался в стороне от происходящих в стране событий – мужчина всегда шел на шум. С разводным ключом…
* * *
– Гляди-ка ты, объединились… – сжимая кулаки, с ненавистью и презрением процедил сквозь зубы Макрицын, увидев внутри банки двоих руководителей партии и Восторгайло в компании с Ганьским, Кемберлихиным и Залпом. Мужчины стояли облокотившись на дальнюю от Еврухерия стенку прозрачной емкости. Перед банкой на полу сцены расположились Ангелина Павловна и Илл-Анна. Обе смотрели в зал.
Первым пришел в движение поэт. Он метнулся к Илл-Анне, протянув к ней руки. За ним кинулись ученые, пытаясь остановить. Ясновидящего поразило, с какой легкостью они прошли сквозь стекло, которое осталось неповрежденным.
– Я же просил вас, Еврухерий Николаевич, спасти Залпа, – услышал он голос Семена Моисеевича. – А вы формально отнеслись к моей просьбе. И вот результат! Вы никогда не видели, как божественные женщины в циничных баб превращаются? Смотрите! Ничего другого не остается – время упущено.
Вырвавшись из рук Кемберлихина и Ганьского, поэт приблизился к Илл-Анне:
– Милая, я люблю тебя!
– А я не люблю тебя, Саша, – сухо ответила женщина.
– Но почему же вот так, в один день, ты резко изменилась в своем отношении? Ведь еще вчера ты страстно отдавалась мне, говорила, что хочешь быть моей женой, что мечтаешь, чтобы у нас родилась дочь!
– Папа решил, что я не могу тебя любить, – ответила Илл-Анна, и в унисон ее словам откуда-то сверху донеслось: «А что материально вы можете дать ей? Надо у мужа спросить – как муж решит, так и будет». – Нельзя мне быть твоей женой, так папа сказал! Я против воли папы не пойду. И против религии не пойду.
– Забыл, кто они по религии, – произнес Макрицын, искренне, по-человечески переживая за Залпа.
– Язычники. Троепреклонцы-десвяполы: деньги, связи, положение, – напомнил космополит.
Ясновидящий о чем-то задумался. Но до боли знакомый женский голос заставил его очнуться.
– Не дамся! Не дамся я за просто так! – кричала Ангелина Павловна, отбиваясь от Восторгайло. – Еврухерию уступала, потому как денег много домой таскал. Старикашке не противилась, так он все мне завещал. А ты что? Все дочерям, все дочерям! Квартиры внукам отписал! А тело от меня требуешь, упырь большевистский?
