Лидия Михайловна, подтянув одеяло к груди, поедает конфеты.
– Народ, Паша, меняется. У нас в подъезде такой спившийся Славик живет, все время у меня занимает деньги, похмелиться надо… Я вчера дала ему рубль, спросила, за кого он голосовать будет, а он так посмотрел: «Лидия Михайловна, хоть Коротич и еврей, буду за него голосовать…»
Павел Герасимович задумчиво вертит в руках визитку, выпавшую из конфетной коробки. На белом прямоугольнике крупно напечатано: «Укладчица № 5».
Сгущаются сумерки, будто на окно повесили помойную штору. Свет, проходящий сквозь эту грязную кисею, теряет всякую живительность и яркость. В комнату процеживается тоскливая серая взвесь и длинные тени.
Павел Герасимович уже не слушает Лидию Михайловну, а с беспокойством озирается, словно не знает, откуда ждать угрозы. Он с силой сжимает пальцы в попытке накачать себя решимостью, но, сам того не понимая, гонит по жилам не мужество, а леденящий озноб, уже проклюнувшийся на висках трусливым зернистым потом.
Лидия Михайловна все говорит, закладывая в рот конфеты, и кажется, что бубнящий этот голос держится только на шоколадном топливе.
Сквозняк проводит воздушной рукой по лицу Павла Герасимовича и с легким стуком захлопывает дверь, отдаваясь болезненным колокольным эхом в затылке.
Павел Герасимович протягивает умолкнувшей Лидии Михайловне картонный четырехугольник и поднимается с дивана. Он предчувствует бессмысленность своей попытки, но с силой давит латунную ручку. Как монолит, дверь неподвижна. Павел Герасимович трясет ее, потом наваливается плечом, лупит кулаками.
Никому теперь не открыть дверь.
Это поняла и Лидия Михайловна. Она троекратно шмыгает носом, точно запасается воздухом.
Плач Лидии Михайловны напоминает фальшивые регистры губной гармошки:
– Я не собираюсь здесь торчать! Я хочу немедленно выйти! Какой же ты мужик, если не можешь сделать элементарную вещь!
Павел Герасимович подбегает к дивану и хлестко бьет Лидию Михайловну по лицу. Она издает крик, резкий и неприятный, будто передвинули шкаф.
– Ты ударил меня! Ты ударил женщину! Ты посмел ударить женщину!
– На хуй пошла! – ревет в ответ Павел Герасимович.
– Чтоб ты сдох, уёбище! Быдло сраное! Открой дверь, мудак тупорылый! – Лидия Михайловна срывает голос и судорожно сглатывает немоту.
– Ничем не могу помочь, – произносит с чиновничьим садизмом Павел Герасимович.
Лидия Михайловна долго, до пустоты плачет, вылиняв крашеным лицом на наволочку. Слезы кончаются. Она возится на диване, кутаясь в одеяло, нежно всхлипывает и вскоре затихает, чуть посвистывая носом.
Павел Герасимович примостился на краю дивана. Ему не хватило одеяла, для сохранения тепла он подогнул ноги и опоясался руками.
Какое-то время Павел Герасимович изучает восточный пейзаж на полу: песочная блузка и бредущий по ней двугорбый лифчик. Павел Герасимович тоже начинает подремывать. Чернота ночи накрывает комнату.
Уложены.
– Это, верно, дочь моя разлюбезная заявилась! А я уже думал, признаться, что ты совсем домой не придешь.
– Фу-х, еле донесла. Чуть руки не оторвались.
– И что нам принесла Дарья Константиновна? Надеюсь, не внука в подоле.
– Пока что нет, старый ворчун. Один-единственный раз совершеннолетняя дочь на час задержалась. Мне же нужно было пробежаться по магазинам. На базар потом съездила, помидоров набрала, картошки, зелени.
– Это понятно, а где мы до базара шлялись?
– А то ты не знаешь! Платье подыскивала. Хорошо еще, что Светка согласилась помочь, мы с ней полгорода облазили, пока подходящее выбрали.
– Скажи, пожалуйста…
– В одном свадебном салоне, даже представить страшно – платья розовые, голубые, с тесьмой, на поясе сзади банты, аппликации какие-то из кружев… Катастрофа! Продавщица что-то зачитывает, я смотрю – полностью атласное платье. Мало того что цветное, так еще и атласное.
– Ну и что здесь такого? Атлас – благородный материал.
– Да, только он идет на основу кружевного корсета, сама юбка должна быть из фатина, желательно английского – он такой тускло-мерцающий. А наш фатин просто белый, как простыня, и если на него дождь попадет, то он уже не топорщится, а висит, как тряпка… А в другом салоне нам веночек на голову предложили – это, дескать, новая волна, эстетика друидов, Светка им еще ляпнула, что в веночке только невест-девственниц хоронят… В принципе диадемы иногда неплохо смотрятся, но это вчерашний день.
– А мне лично всегда шляпы нравились…
– Про шляпы я вообще молчу. Позавчерашний день, прошлый век. Опять в моде фата, но одноярусная, до пола, а не как раньше – пышная трехъярусная. И перчатки не нужны, в крайнем случае – выше локтя. Потом итальянский салон нашли – там уже выбор получше был.
– Все ясно. Отца, как отсталого и старомодного хрыча, в консультанты не пригласили. У Светланы, разумеется, вкуса больше. На один вагон…
– И маленькую тележку! Ах, вот оно в чем дело!.. Я-то думаю, чего он надулся, а это, оказывается, его с собой не взяли!
– Имею я право или нет знать заранее, в чем будет моя дочь в столь знаменательный день?
– Платье – просто супер! Обалдеешь, когда увидишь. Я подъюбник такой классный заказала – на пяти обручах. И химчистка оказалась дешевая.
– О-очень хорошо…
– А к платью сережки купила и колье. Из циркония, но выглядят на сто карат. Смотри. И босоножки. Каблук – одиннадцать сэмэ, но удобные – хоть кросс бежать. Их и после свадьбы носить можно. А то понакупают себе белых лодочек… Тебе взяла новый галстук. Только скажи, что не нравится!..
– Здорово! Я с ним как Элвис Пресли. Набриолиненного кока еще не хватает.
– Ты в сто раз лучше всех Элвисов Пресли.
– Не подлизывайся, Дашка, не подлизывайся!.. Я вообще с тобой не собирался разговаривать.
– Папочка, красавец мой, злодейкой-дочерью обиженный! И эта бессердечная горгона приготовила тебе небольшой сюрприз. Угадай, что?
– Гм, попробую… Все отменяется, вы выяснили, что не подходите друг другу, что, впрочем, и есть на самом деле…
– Не угадал, ревнивый старикашка! Я принесла «Киевский» торт.
– Очень мило. Почему это дражайшая моя дочь так активно меня в старики записывает, а? Папа начал стариться…
На соседок больше не зарится,
Он пугается и сутулится,
Когда переходит улицу,
Дома по листику
Читает беллетристику,
На вопросы вежливенько отвечает,
Тоненько режет лимон к чаю! —
Свинья вы после этого, Хавронья Константиновна.
– Хрю, хрю, хрю! Ты самый лучший из всех пап на свете. Я тебя ужасно люблю!
– Я тебя тоже люблю, Дашка, ты даже не представляешь, как…
– Папочка, милый, ну не смотри на меня такими несчастными глазами!
– Не несчастными, а умиленными. Это большая разница.
– Ты же сам меня всегда учил, помнишь, что умиляться можно, только если видишь, как один щеночек несет в лапках другого щеночка.
– Господи, Дашка, какая же ты еще девчонка, глупенькая и молодая.
– И счастливая! Ужасно счастливая!.. Вот! Опять надулся. Ну что такое, папа? Мне уже и счастливой побыть нельзя?
– Дашка, я жизнь свою посвятил тому, чтобы ты была счастлива…
– Я знаю… Сказал, и глаза на мокром месте! Пап, да что с тобой?!
– Не обращай внимания, это просто слезы старого эгоиста.
– Ты совсем не старый и не эгоист.
– Нет, я обыкновенный зарвавшийся себялюбец. Дай такому волю, ты бы век просидела рядом со мной, не отходила ни на шаг… Как у Достоевского, к бабушке пришпиленная.
– Ты же всегда понимал, что это когда-нибудь произойдет, сам мне говорил: девушка должна уйти в новую семью.
– Я догадывался, милая, но не думал, что это настолько тяжко.
– Вспомни, как ты меня маленькую пугал. Я игрушки разбросаю, ты посмотришь так строго: «Дарья, если будешь себя плохо вести, замуж отдам». Я, конечно, не верю, а ты из комнаты выйдешь, даже входной дверью хлопнешь, будто бы ушел мужа мне искать, а сам в прихожей, за одеждой спрятался. А однажды слышу, вернулся папа с каким-то сердитым дядькой: так, мол, и так, проходите, Дарья у себя в комнате. Я к тебе со всех ног: «Папочка, не отдавай!» А это ты разными голосами разговаривал.
– Ты так ко мне прижималась, Дашка, и шептала: «Папочка, я буду самая послушная. Только не отдавай меня другому дяде!»
– Ты обещал, что не отдашь, помнишь? Я потом заявляла, что, когда вырасту, стану твоей женой, ты отвечал: так нельзя, папы не женятся на дочках, а я злилась.
– Видишь, Дашка, не сдержал я своего слова – отдаю тебя другому дядьке…
– Андрей здесь ни при чем, он хороший, он тебя очень уважает. Знаешь, что он мне сказал? Если у нас родится мальчик, обязательно назовем его в твою честь, Костей.
– А если девочка?
– Тоже Костей, лишь бы тебе было приятно. Ну, улыбнись!
– Я час назад твои письма перечитывал. Так смеялся… Помнишь, ты с классом в Евпаторию ездила: «Дорогой папочка, вчера обожглась крапивой и порезала палец. Мы нашли рыжего котенка, назвали Мурзиком. Он был очень худой. Мы его кормили всей палатой. Он теперь срет, как взрослый мужик».
