Она шла все тем же быстрым лихорадочным шагом, в одном ритме с колонной беженцев, уходивших в этот день из Москвы.
Этот ритм заполнил ее. Скорее, скорее, говорило ее тело. Нужно уходить отсюда, говорили ее ноги. Вдоль дороги тянулись простые деревянные дома, часто двухэтажные, с палисадниками, фруктовыми деревьями, иногда попадались новые, большие каменные, отовсюду из окон на толпу, в которой она шла, с ужасом глядели люди, женщины, дети, некоторые выбегали из дома с котомками и чемоданами и тоже вливались в общее движение. Дым и гарь от костров все время мешали дышать, но крупные редкие капли дождя прибивали гарь к земле. В толпе многие пели, смеялись, перекрикивались, уже образовалась среди этих людей маленькая, отдельная жизнь. «Мы все сошли с ума», – подумала Нина и вдруг ступила на обочину, увидев перпендикулярную улицу, кажется, это была 7-я или 8-я Парковая. За ней вдруг поспешил какой-то старик с коляской. Девушка, вы куда, я за вами, почему сюда, я сейчас, я сейчас, мне по надобности, забормотала Нина, а, ну пописайте, пописайте, улыбнулся он. Вскоре она сумела оторваться и смотрела теперь как зритель – толпа простиралась до видимого горизонта в обе стороны, но вдруг она увидела странное: навстречу толпе одинокий пастух гнал целое стадо, он вел его на старые московские бойни через Рогожку и Калитники, по всей видимости, из какого-то подмосковного совхоза, по какой-то нелепой разнарядке, по мобилизации, «чтобы не досталось немцам?» – подумала Нина. Это были коровы, овцы, свиньи, они были страшно напуганы, но покорно шли, повинуясь движениям страшного хлыста. Люди изумленно косились на пастуха, который, накинув капюшон от старой плащ-палатки, наяривал стадо хлыстом и орал – прочь, прочь с дороги, мать вашу, прочь с дороги! Вдруг свиньи испугались какого-то громкого хлопка, возможно, это был выстрел или лопнула покрышка в грузовике, они бросились прочь, быстро, почти волшебно перебирая коротенькими ногами, проявляя невиданную расторопность, бросились во двор какого-то деревянного дома, старик за ними, Нина за стариком, она хотела помочь, несколько молодых людей тоже бросились помогать, может быть, им надоело идти в этой страшной, полусумасшедшей толпе беженцев, а может быть, они надеялись поживиться или просто развлечься, это было безумно странно, но они бегали за свиньями по двору, хохотали, падали, ловили, а старик страшно кричал, размахивая кнутом, и даже полоснул кого-то несильно, он думал, что они – воры, воры, проклятые воры, но они объяснили, они рассказали, что это не так, и он улыбнулся, поверил, сверкнул глазами и погнал своих свиней обратно, к основному стаду, которое послушно стояло, ожидая их там, на Шоссе Энтузиастов, хлопая хвостами и жалобно глядя по сторонам. Нина оглянулась и увидела двух молодых людей, которые резали свинью, вернее, молодого поросенка…
Что вы делаете, сказала Нина, они встали, это были совсем простые, светловолосые фабрично-заводские ребята, их было двое, один был рябой и застенчиво улыбался, руки у него были в крови, он держал нож. Нина обратила внимание, что они одеты странно, с чужого плеча, в дорогие, но слишком широкие пальто, уже замызганные этой октябрьской грязью, в шелковые шарфы, лаковые ботинки, поодаль стоял чемодан, из него, неаккуратно или торопливо закрытого, торчали какие-то женские тряпки, материя, пойдем с нами, просто сказал один, но она покачала головой, покраснела и пошла прочь, пытаясь забыть все то, что сейчас увидела.
Но как было это забыть?
Как стыдно, как стыдно, шептала она, мучительно покраснев, но на самом деле ей не было стыдно, ее перестала мучить боль и душить страх, она поняла, что существует отдельно от этой смуты и этого кровавого праздника, она смотрит на него ясными и веселыми глазами, пытаясь понять, что же будет дальше, ее глаза обрели зоркость и чистоту – она увидела, как навстречу толпе идут солдаты. Это были сибирские дивизии, наконец-то переброшенные в Москву – в светлых полушубках, ушанках, румяные от быстрого шага, некоторые с лыжами за плечами, с новенькими автоматами на груди. Они не обращали внимания на беженцев, те кричали им вслед: «Где же вы были раньше, почему так поздно?» – но сибиряки не отвечали.
Она вдруг увидела отдельных офицеров в этой толпе, их было очень мало, но они были – стреляли в воздух, орали, пересаживая на телеги и в грузовики женщин с маленькими детьми, скидывая оттуда здоровых мужиков, с руганью и мордобоем.
Она увидела заплаканные лица женщин.
Она увидела небо над Москвой – пропитанное дымом, горем, но светлое, наполненное кучевыми облаками и осенним волшебством небо.
Она увидела себя здесь и поняла, что не может уехать без денег, без вещей, и что ей надо домой, но сначала ей надо, ей обязательно надо что-то сделать. В этот день до самого позднего вечера, до комендантского часа она бродила по городу, находила мародеров, грабивших магазины, орала на них и отгоняла от витрин. Те сначала пугались, потом смеялись, некоторые хотели ее избить, она вступала в драку и порой побеждала, потом она прибилась к каким-то дружинникам, тушила пожар, помогала потерявшимися детям дойти до милиции, сидела в милиции, пила чай и слушала рассказы, страшные рассказы об этом дне.
Она вернулась домой в восемь, рухнула в одежде на кровать и в ту же секунду заснула.
Проснувшись, она обнаружила, что квартира пуста. Тети Тани и дяди Леши в ней не было. Причем не было их довольно давно – судя по аккуратной тишине и поверхностям, покрывшимся спокойной пылью: день, два или даже три, она не знала, потому что не осознавала и сама, какой сегодня день и сколько продолжались ее скитания по оставленному начальством городу. Она посмотрела на календарь – на нем по-прежнему было 16 октября. Нет, этого не может быть.
На столе лежала записка. «Девочка, не волнуйся, мы скоро вернемся. Таня», – очень малосодержательно, и какой-то прокисший суп в тарелке. Тогда она распахнула окно (в комнату ворвался очень холодный, очень свежий воздух) и крикнула сверху какой-то озабоченной шляпе: скажите, пожалуйста, какой сегодня день? Шляпа даже не поднял голову, но тут же подбежал какой-то мальчишка и крикнул: девятнадцатое октября, а как тебя зовут? Нина улыбнулась, закрыла окно и стала думать.
Денег у нее не было, еды тоже, завод закрылся, зарплату не выдали, где-то рядом немцы, и, наверное, единственное место, куда она могла пойти, это райком комсомола или военкомат. Но в том-то и дело, что она так и не вступила в комсомол! Не успела!
В военкомате пошлют куда подальше. И даже если это будет хороший, правильный путь – хватит ли у нее сил его пройти?
Можно было попробовать найти тетю Таню и дядю Лешу, их дом в селе Семеновское, туда, кажется, даже ходит трамвай, но ей не хотелось. Вот не хотелось, и все. Да и застанет ли она их дома? Может быть, и они тоже… эвакуировались? А может быть, все… эвакуировались. Она вновь выглянула в окно. Да нет, вроде бы не все.
Не отдадут ли город?
Минуту она думала над этим. Вспомнила сибиряков в светлых полушубках, который шагали вдоль Шоссе Энтузиастов в обратную сторону. Это было какое-то маленькое, совсем случайное подразделение – ну сто, ну двести человек, остальных, наверное, перебрасывали на поездах сразу к фронту. Но все-таки они шли в обратную сторону! Это было настолько важно, что она заметалась по комнатам в поисках теплых вещей, чтобы снова бежать на улицу. Остановилась. Нет, все-таки что-то было не так.
Больше всего ее пугало, что она действительно не помнила, что делала в прошедшие два дня. В те, что последовали за первым, самым страшным – 16 октября. Они куда-то полностью провалились, улетучились из памяти, как будто она была в бреду. Но ведь она не была в бреду! Она просто ходила по Москве, кого-то искала, чего-то ждала, что-то пыталась понять. И если 16-го и 17-го она приходила домой и засыпала прямо в одежде, то сегодня – это можно было проверить прямо на себе, руками – она была в ночной рубашке. Что она ела в эти дни, на завтрак, на обед – после того, первого завтрака 16 октября, когда она еще думала, что работает на протезном заводе? Ничего?
Но тогда где же острое чувство голода?
Она подошла к зеркалу. На нее смотрела испуганная девочка с ввалившимися глазами. Ее было жалко.
Да нет. Все она прекрасно помнила.
Завтракала какими-то рыбными консервами, доставала вилкой прямо из банки, кипятила чай. Одевала вот это. И вот это. Ботинки все в грязи, то есть шла куда глаза глядят. Вечером принимала душ. Колонка пока еще работает.
Но куда ей идти сейчас?
Она не знала.
Нина Каневская все эти два дня (17 и 18) ходила по городу размеренными медленными шагами, пытаясь понять, что же ей делать, наблюдая эту новую, невероятную жизнь Москвы, которая открывалась ей все больше и больше, шагала от улице к улице, сворачивала в глухие порой переулки, заходила во дворы, отдыхала на вымерзших лавочках, подкладывая под себя все те же листы исписанной бумаги, которые все так же носились по городу, иногда с отвращением читала их, отдыхала возле закрытых пивных и табачных ларьков, опираясь на них плечом, с испугом слушая раздававшиеся то тут, то там выстрелы.
