Ознакомительная версия.
Всё-таки нам удалось кое-как совладать с хохотунчиком, и тогда я продолжил:
– Короче, увидел один из врачей, что из пакета, который… упал вместе с бабкой, вперемешку с мусором вывалилась кость. И, поскольку он оказался врачом ушлым, определил сразу – малая берцовая, человечья. Короче, для начала бабку отвезли в больницу, а в это время менты у неё дома на лоджии нашли расчленённого супруга. Когда спросили старуху: чего это она из божьего одуванчика душегубом сделалась? Та ответила просто: гулял! Кобелина…
– Сколько ж им лет было? – спросила Лиза.
– Бабке, вроде, семьдесят три, а дед чуть постарше, – ответил я.
– Вот так мужчина! – пробормотала Лиза. – Резвый, видать, старичок был.
– Чё, старичка захотелось? – усмехнулся Па-ма.
– Ну-у… – кокетливо пожала плечами Лиза. – Разве что, шустрого такого.
– Шустрого такого тебе по запчастям собирать придется, как лего-конструктор, – посмеивался Па-ма. – Слышала? Бабка его разобрала.
– Да-а, я ж не договорил, – продолжил я. – Значит, хранился он у неё на балконе – благо зима. Человеком старая оказалась предприимчивым, то есть сразу нашла новое применение мужу: котлеты там всякие, жаркое… Не забывала и пуделя любимого подкармливать. А соседям говорила – к брату в Тамбов супруг уехал… да вы кушайте пирожки, кушайте!
– Слушай, жуть-то какая! – Иннокентий даже плечами передёрнул.
– Да-а-а уж, – согласился я. – Жуть. А вот почему наш-то город никогда по телевизору не показывают?
– А зачем тебе это? – спросил Па-ма.
– Вот, хочу, и всё! – сказал я, как отрезал.
– Для этого покойники нужны, – предположил Иннокентий.
– Да вон они! – я махнул головой в сторону окна. – По улице запросто ходят. Тот же Коля-партизан отважный, он же зомби натуральный!
Мы выпили по второй бутылке и пошли на третий заход. Прикуривали от плитки, потому как идти в магазин за зажигалкой никто не хотел: вот, если б за пивом… Па-ма сказал, что теперь мы будем скидываться ему за электроэнергию.
– Хорошенькое дело! – возмутился я. – Из-за того, что у тебя в зажигалке газ закончился, ты хочешь, чтоб мы скидывались. Я лично ниоткуда скидываться не собираюсь!
В общем, опять разговоры ни о чём. Долго ли, коротко ли, а пиво выпили всё. Что ж, наша с Иннокентием миссия в этом доме была выполнена и теперь мы, как тактичные люди, должны были оставить Па-му с Лизой, удалившись восвояси. И всё-таки вот так вот просто уйти мы не могли.
Я посмотрел на Иннокентия и прочёл в его глазах полное понимание. Он опустил голову и, печально вздохнув, сказал:
– Па-ма, к сожалению, нам нужны деньги, будь они неладны.
– Ну, не знаю… – Па-ма пытался быть ещё печальней. – Вообще-то, мне самому надо кое-что приобрести…
– Ой, нам нужны такие деньги, что просто смех! – заверил Иннокентий. – Сто, сто пятьдесят…
Но Па-ма почему-то не засмеялся, услышав сумму. Нет. Он был наоборот – преисполнен скорби.
– Через неделю, – вставил я, почувствовав критический момент.
– Ладно, – выдохнул Па-ма, сдаваясь, и тут же напомнил, как будто я уже забыл обещание. – Через неделю!
– Базара-нет-о-чём-спитч-в-натуре-корешок! – выпалили мы в одно слово страшную клятву Па-ме. Тогда он горестно усмехнулся и пошёл в комнату. Вернулся быстро, как и в прошлый раз. Только, вот, с солнышком его теперь никак нельзя было сравнить, ведь теперь в руках у него были деньги, которые нужно отдавать. Сто рублей перекочевали в мой карман, после чего я сказал:
– Жадина!
Мы с Иннокентием поднялись и молча пошли в коридор, одеваться. Перед тем, как уйти, мы сказали Лизе:
– Пока.
А Па-ме вполголоса наказали:
– Ты береги её. Хрупкая она.
И наконец отправились восвояси.
А свояси нас встретили, как этого и следовало ожидать, всё тем же холодным ветром да снежной крупой, безжалостно стегающей по лицу.
Перед нами были открыты двери всех магазинов города, торгующих спиртным. Что ж, есть стольник – надо тратить, погода шепчет.
В воскресенье я проснулся вечером. И ничего тут странного, потому что лёг, кажется, утром. Вот если б я тем же утром и проснулся, то было бы действительно странно. Стольник, который мы с Иннокентием взяли в субботу у Па-мы, был нашим первым, а значит – не единственным в тот день займом. Да, суббота прошла лихо. Для начала курнули, и кто бы что не говорил после, а накрыло всех. Об этом можно судить хотя бы по тому, что прикуривали мы всё время от плиты, и никто из нас четверых не додумался стрельнуть спичек у того же дяди Фёдора, живущего на одной лестничной площадке с Па-мой.
Да, Па-ма был прав, сказав Лизе о том, что, когда мы курнём, в наших разговорах ничего не меняется. Неужели мы достигли нирваны? Нет. О какой нирване вообще могла идти речь после пятницы и субботы, с пивом и водкой перетёкшей в воскресное утро, которое, иссохнув до трещин на губах, обернулось вечером, жадно требующим, как ненасытный языческий божок, новых жертвоприношений. Но стоило ли, ублажая его, гневить то, что уже начинало ворочаться где-то там, за тёмным горизонтом. То, изначально существующее вне понятий, рано или поздно, неотвратимое, как рок, сонное и суетливое, разноголосое и многозвучное, дышащее вчерашним застольем и сегодняшней зубной пастой, являющееся обычно так некстати, неизбежное, зацикленное нечто, имя которому – два слова, где одно дополняет другое, привнося фатальный смысл: утро понедельника.
Этим сказано всё.
Я щёлкнул ночником у себя над головой. По глазам резанул свет. В иное время его не достаточно, чтобы как следует осветить книжные страницы, а тут… Да-а, к понедельнику меняется многое. Например: к разбивающимся о дно кухонной раковины каплям воды, что срываются с крана, вдруг какой-то незримый шутник подключает сверхчувствительный микрофон, а в твою голову устанавливает динамики, подключенные через усилитель.
А неизвестно откуда берущаяся и неустанно тявкающая, как заведённая собачонка под окном. А бакланы! Что творит эта сволочь летним, ранним утром понедельника, роясь в мусорных баках! А будильник, не приведи Господи, механический…
…Похоже, я несколько увлёкся, но клянусь: такие понедельники способны свести с ума кого угодно. И именно на утро такого я и настраивался.
Щурясь от света, я увидел рядом с собой, на табуретке, возле самой кровати стакан воды. Ой, какая умилительная картина. Это, конечно, не бутылка пива, припасённая с пятницы, но всё же… Просто-таки трогательно: пьяный в уматень я, и тут такая забота, пусть не о чужом, но совершенно другом – похмельном человеке.
– Ай, спасибо тебе, мил человек, за стакан воды перед смертью! – поблагодарил я себя пьяного.
А ведь действительно, это же раздвоение личности: если я не помню, как набирал в стакан эту воду, если я вообще понятия не имею, как она здесь очутилась, и даже больше того: понятия не имею, как здесь, на этой кровати, очутился я сам. Значит, я собой не управлял, где-то отсутствовал. Но всё-таки, ведь кто-то руководил этим телом. Ох, как всё сложно!
Я взял стакан с табуретки и отпил половину. Не иначе святая – мыслилось мне, когда вода, смочив, словно оживила пересохшие рот и горло.
Я поставил стакан обратно и мне вдруг вспомнилась одна жизнеопределяющая фраза, которую мы с Иннокентием и Па-мой то ли услыхали по телевизору, то ли кто-то из нас её во хмелю обронил. Истинного её происхождения не помнил никто.
Так или иначе, а фраза эта у нас прижилась: «У каждого своя табуретка». Практически: «Каждому своё». Это выражение неизменно ассоциировалось с импровизированным столиком в квартире Иннокентия, которым большую часть своей незаурядной жизни служила деревянная табуретка. Она у него была предназначена не для подпирания задниц. Нет! Табуретку Иннокентия можно назвать лаконично – хозяюшка. Всегда в центре внимания, кто хоть раз увидел – не забудет. Гостеприимная и хлебосольная, ну, по крайней мере – чем богаты, тем и рады. А, поскольку богаты мы втроем – в складчину да по отдельности, но всё же вместе, то, когда говорилось «у каждого своя табуретка», всякий из нас относил на свой счёт Иннокентьину.
Но в тот воскресный вечер я впервые посмотрел на стоящую передо мной табуретку, как на свою: не очень лицеприятная, не очень обнадёживающая и даже слегка зловещая картина. На тонких, пусть металлических, но выглядящих всё равно ненадёжными ножках – мертвецки бледный пластик сидения. На нём – наполовину отпитый, гранёный стакан с водой, расположившийся рядом с тикающим механическим будильником: такие в старых дурацких фильмах служат таймером для бомбы. И вот: тишина в комнате – и только отчаянный вой ветра за окном, да тиканье часов на холодном пластике.
«Так, хорошо, – подумал я. – Нужно, пусть мне и хреново, взбодриться хоть чуть-чуть. А, быть может, эта «чуть-чуть» каким-нибудь волшебным образом сейчас дожидается меня в холодильнике? Вчера ведь дожидалась! Тогда-то, конечно, я об этом помнил, теперь – нет, но тем радостней может оказаться сюрприз…»
Ознакомительная версия.
