Едва пальба утихла, я отправился искать правды в супермаркет. По натуре будучи вспыльчивым, но воспитывая в себе сдержанного, рассудительного человека, по пути я сформировал запрос, с которым мне предстояло обратиться к продавцу кулинарии. Он понял меня без лишних расспросов:
– Зря вы не спросили, как готовить эту штуку. Это финский деликатес, его завезли пару недель назад. Из него делают суп. Колбасу долго вываривают в кипятке с овощами до густой консистенции. Подают с горчицей и моченой брусникой.
Что ж, я избежал гораздо худшего.
Одно время я полюбил завтракать в брассери на place d’Italie, на углу с avenue Choisy. Самое обычное брассери, открыто с утра до вечера, там всегда кто-то за стойкой стоит с бокалом Leffe, кто-то за столиком читает газету. Как-то я шел на ранний поезд, было летнее утро, только начинало светать. На велосипеде к брассери подъехал бармен, поднял металлические ставни и абсолютно серьезно собрался принять первых посетителей.
Так вот, я это место полюбил за простоту и уют. Завтрак там тоже был незамысловатый: café allongé и tartine с маслом и клубничным вареньем. Конечно, были и другие варианты. Кто-то предпочитал булке круассан, кто-то pain au chocolat, альтернатив кофе тоже было достаточно: легкое пиво типа «1664», стаканчик белого и пастис с водой, которую один бармен в патриотическом порыве, воздев руки к небу и закатив глаза, назвал l’eau de la Seine. Жил я неподалеку от place d’Italie, на Tolbiac, и, если никуда с утра не спешил, сидел за кофе с булкой, почитывая газету. Обычно на стойке был свежий “Le Parisien” и “L’Equipe”, что тоже кое о чем говорит. Есть брассери, где предпочитают “Aujourd’hui”, я эту газету очень люблю. Она про жизнь в разных местах Франции. Большой политики там немного, про мировую экономику тоже чуть-чуть, зато в ней всегда можно прочесть десятки историй про провинцию и рассказов про то, что происходит в жизни обычных людей. Часто в брассери на стойке лежит “Le Monde” – газета левая, в ней больше пишут о проблемах и угрозах, в ней больше критических материалов о власти, особенно о правых, в ней всегда был симпатичный отдел культуры. Еще реже теперь бывает в кафе “Libération”, совсем левое и совсем предвзятое издание. Ну и, конечно, в буржуазных заведениях, где-нибудь на Сен-Жермен или в 16-м аррондисмане бывает “Le Figaro” – газета, соблюдающая приличия, старающаяся быть разумной и взвешенной в оценках, не заискивающая перед несостоятельными людьми и зачастую относящаяся к ним свысока. При всем при том “Le Figaro” держит марку. Когда умер Роже Гароди, везде писали о том, какую сложную, полную противоречий жизнь он прожил. Некролог в “Le Figaro” был вежливый: о мертвых либо хорошо, либо все как есть. Ярый коммунист, в один прекрасный день переметнувшийся в лагерь правых, затем пополнивший ряды националистов, ставший антисемитом высшей пробы, отрицавшим Холокост, которому был запрещен въезд во Францию и который гостевал у арабских шейхов. Творческая личность.
В общем, “Le Figaro” умеет быть самим собой.
А вот какую газету я ни разу в брассери не видел – ни в Париже, ни в других городах, – так это “Le Canard Enchaîné”, газета уток, сенсаций и непроверенных слухов. Уж, казалось бы, почему бы не выписать ее?
“Le Parisien” газета спокойная, никакая. В ней всего понемножку: и международные новости, и события в регионах, и про Париж, конечно, достаточно пишут. Раздел культуры маленький, больше про развлечения.
Так вот, сижу я как-то утром в брассери на place d’Italie, а газеты нет. “Le Parisien” кто-то забрал, “L’Equipe” тоже кто-то читает, но даже если бы “L’Equipe” был на стойке, это было бы слабое утешение: регби и велогонки с утра меня мало интересовали. И тут я вижу – за соседним столиком усатый мужичонка, смешно водя бровями вверх-вниз, долистывает газету. Я кладу на тарелку надкусанную булку с вареньем и, стараясь не смотреть в его сторону, жду. По шелесту бумаги догадываюсь: он сложил газету, положил на стол. Выжидаю ради приличия несколько минут, а потом с извинениями за беспокойство спрашиваю его, нельзя ли было бы, если он уже прочел газету, попросить ее у него. Так не раз спрашивали у меня в брассери, не раз такие сценки я видел со стороны. Это в порядке вещей: газета одна для всех. А мужичонка отвечает: «Нет, это моя». Я извиняюсь еще раз и замечаю, что у него “Le Monde”, а не “Le Parisien”. Здесь такую газету почему-то не жалуют. Что ж, настоящий ответ левого интеллектуала, без лишних церемоний, уверенно и прямо. Был бы это либерал с “Le Figaro”, он бы сказал: «Распорядитесь с максимальной свободой своим правом иметь такую же газету». Старый коммунист с “L’Humanité” в руках в ответ взорвал бы себя вместе с кафе, чтобы разрушить этот мир неравенства и несправедливости.
О парижских гостиницах можно рассказывать тысячу ночей и одну ночь. В первый мой приезд я жил в роскошном отеле на Распай, возле Сен-Жермен. Конференция, в которой я участвовал, была организована при поддержке ООН. На жилье организаторы не поскупились. В просторном номере можно было кататься на роликах. По парижским меркам это шик, жилье тут, как правило, тесное. В этом выдающихся размеров номере была ванная комната, меньше, чем спальня, но немногим. Для настоящей роскоши недоставало мраморного биде и пятилитровой бутылки шампанского в ведре со льдом. Эта буржуазность в честь сплочающихся день ото дня наций рассмешила меня порядком. С приятелями мы устраивали в номере приятнейшие пирушки с дешевым красным Gaillac, камамбером и местным батоном под кодовой кличкой багет, купленными в супермаркете на соседней улочке. Во Франции в таких дорогих гостиницах мне не доводилось больше устраивать студенческие пикники. Сам переплачивать за жилье я ленюсь, а когда приезжаешь по приглашению, одной звездой у отеля обычно меньше. И хорошо, что пока меня не принимают за свадебного генерала.
Один отель был самый что ни на есть парижский: комната-шкаф, в которой было все необходимое – от целлофановой шапочки для принятия душа до губки для чистки обуви, только места было едва-едва, чтобы протиснуться от двери к кровати. Завтрак, разумеется, был за отдельную плату, девушка на ресепшене совсем не знала иностранных языков, приняла мой акцент за американский, что вдохновило ее на отповедь засилью Америки везде и всюду. Тут это святое – ругать все американское и ревниво относиться ко всему американскому. Борис Виан, устраивавший в сен-жерменских клубах концерты новоорлеанских и лос-анджелесских джазовых звезд, написавший на спор бульварные детективы под псевдонимом Вернон Салливан, любил и ненавидел Америку с ее открытостью ко всему новому, деловитостью, конкретностью и где-то даже чересчур здравым отношением к культуре, в котором нет ни европейской трепетности, ни обремененности традицией в несколько тысяч лет. «Мифологии» Ролана Барта – это книга как раз о послевоенной американизации Франции. Она о страхе, что культура станет индустрией, и тогда блефом и предрассудком может оказаться буквально все: от страсти купить «Ситроен», занявший почетное место готического собора в сознании современников, или культа вундеркиндов до самых что ни на есть французских привычек, как, например, пить такое вино с таким мясом. Многим во Франции Америка представляется главным соперником и самым интересным собеседником.
Эти мысли промелькнули в моем сознании, пока я изумлялся, с какой уверенностью в моей скифской персоне девушка на ресепшене нашла врага нации на одно утро. При том что США я знаю мало, начал ездить туда достаточно поздно, бываю в этой стране нечасто и всего на неделю-другую. Приняв плату за телефонные звонки из номера, она закончила свой митинг контрольным в затылок: “C’est pas les Etats-Unis!” Я был последним, кто мог в этом усомниться.
Смешная гостиница была у подножия Монмартра, рядом с рынком тканей и Музеем наивного искусства. В ней тоже все было comme il faut: приличный номер, реактивный лифт, 30 каналов по TV, вежливый персонал. Вот только подойти к ней каждый вечер было приключением. Вечно какой-нибудь общительный парень арабской наружности норовил завязать разговор и явно с этого что-то хотел поиметь. Особенно не нравились эти хмыри моей подруге, не допускавшей возможности существования этого антропологического типа в этих широтах. Впрочем, были они трусливы и безобидны.
Любимая моя гостиница в Париже – на юго-востоке, в 13-м аррондисмане, на Tolbiac. Вокруг квартал, где с шестидесятых живет много китайцев и вьетнамцев. Здесь парижский Париж, туристы сюда не добираются. Жизнь в таких местах идет своим чередом, тем интереснее подстроиться под ее ритм. В гостинице все немного по старинке, как в фильмах 60-х. Хотя она двухзвездочная, комнаты просторные, обои выкрашены в светлые тона, лестница винтовая, широкая, в форме овала, ступеньки выкрашены разным цветом. Лифта нет. Зато на дверях старые замки, которые давно вышли из обихода и которые можно открыть пальцем. Окна смотрят на тихую улицу с китайским рестораном и на авеню, уходящую к южным воротам города. Дом построен углом, как знаменитый «утюг», и моя любимая комната – как раз угловая, сужающаяся от двери к ванне, как корма корабля. Из нее открывается вид на окрестные радости: брассери наискосок, булочная напротив, китайская сувенирная лавка.
