Много еще было ценных предложений об увековечении нашего депутатского имени и благосостояния.
К концу банкета мы поняли, что депутатство – это не звание и не статус, а милость, данная нам Господом за труды и мучения наших избирателей.
Но приехавшая из Москвы конституционная комиссия, по жалобе несознательных избирателей все наши решения отменила. Думу распустила.
А тут еще какие-то недовольные забросали портрет Губернатора на моей Башне тухлыми куриными яйцами.
Причем поговаривали, что купили эти яйца в том коммерческом супермаркете, который накануне открывал сам же Губернатор.
На этом открытии Губернатор ставил в пример пронырливость и хватку молодого предпринимателя, владельца этой торговой точки. Он так и говорил про него: «Перед вами – настоящий ударник капиталистического труда.
Пришлось мне снимать губернаторский портрет и чистить его.
А чтобы ниша не пустовала, я на освободившееся место повесил портрет Королевы Англии.
Она недавно посетила наш город в рамках обмена опытом построения капитализма в одной отдельно взятой коммунистической стране.
К ее приезду весь город и кремлевские стены обвешали ее монаршими портретами. Вот один из них и затерялся у меня в башне.
Мы, в то время еще не уволенные депутаты, были приглашены в ресторан «Колизей» на торжественный прием в честь ее приезда.
Королева находилась в прекрасном настроении, которое ей обеспечил наш губернатор, организовав экскурсию по крупнейшему оборонному заводу страны.
До перестройки там производили атомные подводные лодки.
Эти гигантские субмарины во время холодной войны наводили панический ужас своими водородными бомбами на их английское Величество.
Теперь на том заводе резали на куски эти атомные подводные крейсеры, а из их титановых корпусов лепили питьевые бачки на полтора ведра для сельских поликлиник. С краниками и кружками на цепочках.
Королева, как увидела, что делается, обрадовалась:
– Гуд, вэри гуд.
И от радости даже водички попила из только что сделанного бачка. Ей этот титановый бачок вместе с кружкой и цепочкой наш щедрый губернатор и подарил.
Отчего настроение Королевы стало еще лучше.
Так вот, стали мои ребята после чистки опять губернаторский портрет в нише крепить, штукатурка возьми и обвались, а под ней «Лик» обнажился.
Я и раньше слышал, что на этом месте до революции икона была. Но думал, что ее с корнем выдрали большевики, когда вешали портрет первого революционного вождя – товарища Троцкого.
Но нет.
Оказывается икону просто замазали штукатуркой.
Я доложил об этом в секретариат Губернатора. Там в начале ничего не поняли: причем здесь губернаторский портрет и святой лик.
Но напуганный владелец супермаркета, он же по совместительству и советник Губернатора, понял, где путь к его спасению. Он тут же собрал журналистов и заявил, что тухлые яйца из его магазина – это промысел Божий, дабы явить через них благословенность и святость нашего господина Губернатора.
Пригласил святых отцов.
Они приехали.
Икорки поели, кагорчику попили и, не желая портить отношения и с властью, и с патриархатом, сказали: «Дело это ваше мирское, сами и разбирайтесь».
На этом и уехали.
Тогда ударник капитализма вспомнил моего папу, как он икал в подвале с вьетнамцами, и лично приволок его к Кремлю, под «образ», объявив, что сей провидец своим иканием пророчит будущее.
Папу с клизмой во рту поставили перед портретом губернатора, и он, одуревший от залитого в клизму спирта, так неистово заикал, что со стороны казалось, что и вправду о чем-то проповедует.
Как известно, все проповедники мира во все времена вещали что-то непонятное и абстрактное. Зато их ученики смело и доходчиво разъясняли народу суть исторических предсказаний оракулов.
Вот и ударник капиталистического труда стал таким же понятливым переводчиком иканий моего папы. И от его имени предсказывал нижнеокскому народу скорое пришествие капитализма при нынешнем Губернаторе.
Тогда, мол, водка и колбаса будут бесплатные, как при коммунизме.
К этому времени моя жена просто идеальная во всех отношениях стала дурить.
Ночью все ее мысли стали только о сексе, а днем – только о свободе.
И наконец, она мне заявила, что разлюбила меня. Ей стало мало секса и свободы, Да и в стране нашей холодно, А ее душа требует тепла. И вообще ее давно тянет в Индокитай.
Я как услышал про Индокитай, сразу понял, что это мамины происки, влияние на маму ее вьетнамских «рабов-студентов».
Так и вышло: моя любовь «откусив» половину моих капиталов на содержание усыновленных и удочеренных мной ее детей, подалась в теплые края. Вместе с мамой.
Через неделю мама прислала телеграмму: «Сынок, твоя снюхалась с Принцем. Целую. Мама».
Я ничего не понял: кто с кем снюхался? Какой Принц?
Попытался связаться с мамой, но она исчезла. Растворилась в джунглях.
Но я выяснил, что моя жена оказывается вышла замуж за индокитайского принца, и тот пожелал переусыновить усыновленных мною пятерых ее детей. В качестве откупного предлагал мне огромный алмаз – «Свет мира».
Я обрадовался этой идее о переусыновлении и разрешение дал, но от алмаза отказался, написав принцу: «Фенк ю вам, конечно» [25] , за алмаз, но есть еще одно чувство, которое пока еще «общество наживы» из меня не выбило, – это любовь к моей семье.
Хотя за что, кажется, было любить отца? Пьяницу, хама и негодяя.
За что любить маму? За безволье, готовность к унижениям и непонятную бабью терпимость?
За что было любить сестер? Развратных, похотливых, завистливых и злых.
Но я их всех любил, люблю и буду любить.
А за что им было любить меня, самодовольного, хвастливого себялюбца?
Но и они меня любили. Даже в те минуты, когда, перегрызшись и переругавшись, готовые перегрызть друг другу глотки, остыв и успокоившись, мы снова обнимались и плакали от счастья и радости, что любим друг друга, что опять вместе, что опять рядом. Что это моя мама, это – мой отец, а это – мои сестры и я – их брат и мы самые родные, самые близкие в мире.
А тут пропала моя мама, где-то на индокитайском континенте. А мне ее жизнь была дороже любого «Света мира».
И поэтому я попросил Принца взамен алмаза разыскать мою маму, затерявшуюся где-то в его азиатских джунглях.
В письме я описал принцу, как моя мама перешила свое зеленое пальто для меня, чтобы я не замерз и не умер от холода в детстве, и что это зеленое пальто теперь – моя единственная память о бесследно пропавшей маме.
Я храню его как зеницу ока и даже все свои награды вешаю на него.
Принц от столь драматического рассказа о моей маме, о зеленом пальто и о мальчике, который едва не замерз в холодной России, очень растрогался.
И в ответном письме пообещал мне найти маму.
И разыскал.
Оказывается, маму, когда она неосторожно гуляла по джунглям, «зацепили» «красные кхмеры».
Эти люди с автоматами Калашникова уволокли ее в пещеры и таскали по ним то на север, то на юг. Еды не давали, давали только курить. И она, покурив, слабо понимала, что с ней происходит. Иногда ей казалось, что она все время шила без передыха, как и ее вьетнамцы в Нижнеокске. Но почему-то у нее очень болели не руки, а ноги и спина была ободрана до крови на позвонках.
Когда я ее привез домой, мама еще долго спала на животе и боялась туннелей.
С папой было все сложнее.
Предсказания его, как бы их ни затуманивал ударник капитализма, все не сбывались.
Народ больше его не слушал. Спирта в клизму никто не наливал.
Папа затих.
Но жить стало неспокойно. Вокруг Башни все время шныряли какие-то личности. Они все еще ждали, когда победит капитализм и наступит коммунизм, а из Кремля начнут раздавать бесплатно колбасу и водку.
В это же время из своего секс-турне примчалась совсем обессилевшая моя старшая сестра. С новой идеей, выраженной лаконично лозунгом, вытатуированным на ее груди: «Кто не спал со мной, тот не россиянин!»
Оказывается, за границей она и иностранцев-то не видела. Кругом были одни русские.
Порой ей даже казалось, что нас, русских, больше, чем китайцев. Только китайцы живут компактно в Китае, а российское население постоянно перемещается по миру в поисках небесного Рая, земли обетованной и смысла жизни.
Зато каждый русский за границей как патриот своей страны, встретив ее, считал своим долгом переспать с ней.
Так она, объехав весь мир, вернулась в Россию с татуировкой, но без детей.
На младшую сестру это лихое время подействовало по-иному. Она, не выдержав напряжения, конкуренции и интриг, продала сочинскую тюрьму-люкс армянской диаспоре и, возвращаясь с югов, опять вынула из своей дамской сумочки папину бритву. Ну, а вынув, уже не смогла сдержаться, и очередной раз села за вооруженный грабеж гражданина в полупальто.
Но посадили ее не в ее комфортабельную тюрьму в нашем Нижнеокске, а отправили в Нерчинск, на родину декабристов и моего питерского, царство ему небесное, профессора экономики по прозвищу Шаман. Поэтому ко мне в Башню пришла не она, а только телеграмма: «Я на этапе. Без пальто очень холодно».
