Именно сей факт и сгубил благородное начинание, а никак не дефолт.
Я никогда не отличался глумливыми манерами и чаще подаю в метро копеечку, чем презрительно отворачиваюсь, но…
Если ехать от Ленинградского вокзала до Конаково, то обязательно наткнешься на слепого нищего с механическими часами на руке, по которым нельзя без зрения узнать время. В грязных, но приличных лохмотьях, он двигается намеренно медленно по проходу, раскачиваясь из стороны в сторону так, чтобы ненароком задеть задремавших пассажиров.
Если путники зажмуриваются и делают вид, что ничего не происходит, то божий странник говорит громко о своей судьбе магнитогорского сталевара, получившего увечье в момент пуска домны по просьбам высокого начальства к коммунистическому празднику, и о том, что теперь он не может ни торговать, ни воровать, ни охранять.
Мне же, после такого выстраивания национальных приоритетов, становится неудобно, и дурные мысли лезут в голову, вплоть до неверия в искренность говорящего.
Впрочем, однажды мои догадки подтвердились, когда во время обхода вагонов в рамках операции «Перехват» убогого остановил милиционер Николай Петрович Лужкин и потребовал документы.
Странник выдал все справки, но при обратной передаче паспорта и свидетельств представитель власти в последний момент дернул рукой в сторону, и слепой повел за ней ладонью, несмотря на черные очки. А мне подумалось, что нехорошо так плохо говорить о Родине.
Когда я пришел с войны домой, до Тамары женился на Евгении, староверке и старообрядке, обращавшейся к родителям на «вы» в мае сорок пятого года, что уже тогда звучало по-особенному.
Я не скажу, что жизнь моя была с ней скучна, но странности начались с первых дней, так как влияние тещи на нее не уменьшилось с переходом в мой дом, а усилилось.
Из-за того, что Евгения путалась, кого слушаться, мне приходилось применять физическую силу – благо вальтер остался.
Пару раз за советы я спустил родителей с крыльца, а окончательно подвел черту Чистый четверг, когда пришла родня и мыла и скоблила дом, залив водой орден Боевого Красного Знамени, полученный за взятие Кёнигсберга. Я закричал: «Офицерские награды уродуете!» – и хлопнул дверью.
Ночь того дня выдалась душной, комариный писк не давал уснуть, и я сам не знаю, что подбросило меня в пять утра. Но картина предстала передо мной завораживающая: люди в черном, с платками, закрывающими рот, выносили завернутую в мешок Евгению в стоящую под окном машину, а та лишь говорила: «Вы правы, мама, вы правы, папа».
Я не стал мешать, хотя ходил в штыковую, – ведь хоть когда-то человек должен сказать сам, иначе и стараться не надо: угробишь время без толку, а мне еще жить и жить.
Поэтическая преемственность
– Понимаешь, Славка, весь русский авангард – он ведь от лукавого. Вот это что, по-твоему? Чистый лист?
– ?
– А это, Славка, белый квадрат Малевича, с надписью «манда», сделанной бесцветной краской. Ну, Татлин – куда ни шло: пыхтел, крылья сооружал – они до сих пор в музее авиации лежат. А эти?
– Прохор Прохорович, сколько можно. Вы когда должны были картину сдать? К Первому мая. А сейчас что? Октябрь. На носу Седьмое ноября, День революции.
– Да нарисую я вашего матроса, нарисую: морда красная, глаза бешеные, и бежит, бежит, бежит на баррикаду.
Прихватив с собой Илюшу, мы ехали с Иваном Степановичем из гостей на предпоследнем метро, уставшие от дневного веселья, сквернословия и ругани. Напротив нас сидел мазурик прозрачной наружности, уткнувшись очками в книгу, когда вошли три автоматических человека под присмотром авторитета.
По направляющему кивку зомби надвинулись на читателя и стали методически избивать его, повторяя: «Мы герои царицынского погрома, мы герои царицынского погрома». Книголюб лишь хлюпал, не пытаясь защититься, что нам не понравилось, и мы пришли на помощь.
Через пятнадцать минут избиваемый был освобожден Илюшей, авторитет скручен Иваном Степановичем, а я собрал героев царицынского погрома и надрал каждому уши.
Потом мы в течение полугода ходили по домам к отпущенным нами зомби, ведя просветительские беседы. Авторитета же мы навсегда наказали.
С Названным я познакомился, когда он вошел на первом курсе в два часа ночи в комнату и заорал: «Подъем!» Все встали, а я ответил: «Тут тебе не казарма». Но мы почему-то не подрались, хотя у Названного был первый разряд по боксу. Потом мы еще раз не сцепились, когда в пустом коридоре он въехал в мою спину кулаком, а я просто резко развернулся плечом в его грудь и пожал в ответ руку.
Когда Мавроди прекратил скупку своих билетов, мы с Названным купили очередь на Нагатинской в центральный офис МММ. Нас окружил ОМОН щитами и провел сквозь толпу с обратной стороны в помещение.
За единственным окном кассир предложил выдать пятисотрублевками – мне выходил «жигуль» мешков, а Названному – ЗИЛ. Названный взял расписку, что сдал билеты и придет завтра за пятидесятитысячерублевками, а я поймал частника, которому заплатил мешок за провоз. Плюс отдал два мешка за выход.
Наутро Названного никто не пустил к раздаче, даже силовики, и он принес Соломону не деньги или билеты, а расписку. Тот дал ему сроку месяц и поставил на счетчик.
Мы жили в МГУ, где все разбито по зонам со времен зэков, которые строили высотку, и все путаются. Поэтому, когда Соломон послал на Названного людей, никто не удивился, что они вместо зоны «Б» пришли в комнату восемнадцать-двенадцать зоны «В», посчитав, что обозначение ведется по латыни, хотя любому понятно, что если есть зона «Ж», то использована кириллица.
В зоне «В» жил немой вьетнамец, умеющий говорить по-русски плохо, и посланцы выкинули его в окно, причем он так кричал, что проверять ничего не стали. Между тем под комнатой проходил на уровне четырнадцатого этажа карниз, выкидыш остался жив.
В среде деловых людей новости распространяются, как черный список. Уже к обеду Названный понял, что приходили по его душу.
Он выехал на электричках до Владимира или Ярославля, где и растворился так, что кто-то через пять лет видел его в Житомире, с другим паспортом и гражданством, уже студентом областного радиотехнического института.
В комнату восемнадцать-двенадцать зоны «Б» после случая с вьетнамцем стали заходить мальчики. Они брали соседа Названного, Иосифа Марковича, за ноги и вывешивали на вытянутых руках за окно. Иосиф Маркович флегматично молчал, в молчании спасение, а со временем научился в проветривании находить очарование: не всегда удается увидеть Воробьевы горы, вися вниз головой. Вбегающие в этот момент гости пугались, но после привыкли и начали задавать хозяйские вопросы: «Иосиф Маркович, где соль? Иосиф Маркович, не займешь ли стольник?» По окончании экзекуции страдальца ставили на пол, отряхивали штанины и, попрощавшись, уходили.
Названного сдал тот, кто видел его в Житомире, но к этому времени он уже жил в Лондоне в Сохо, подрабатывая русской мафией у негра-джазиста. Увидев как-то пожилую богатую австралийскую дуру, он три месяца крутился овцой, пока не женился на ней, но по приезде на зеленый континент не совладал с нервами и в день знакомства с родителями, имуществом, недвижимостью и территорией так нажрался, что расплющил в сопли старухину башку о стену, соорудив ей полуторагодичное сотрясение мозга.
Суд засчитал полтора года за пятнадцать, и поэтому Названному повезло, так как Соломон не дождался окончания срока, оставив это бренный мир самостоятельно и навсегда.
Продавать косметику на Измайловском рынке приходилось вдумчиво. Мы постоянно вопили: «Ваши глазки – наши карандашики! Бери, бери – Рим, Нью-Йорк, Париж, Дакар», но на некоторых коробках стояла надпись еще и «Рустави» кроме «Рим, Нью-Йорк, Париж, Дакар». Тогда наш хозяин Давид ругался по-грузински, вырывая у таких упаковок лишнее слово, чтобы ничто не вызывало сомнений во французском происхождении косметики. Сам Давид не торговал, а поставлял товар нам. Наверное, из-за нашей славянской внешности.
Стоя на морозе и приплясывая, мы никого не страшились и билет за место никогда не покупали – вначале от бедности, а потом от жадности: за двое суток мы заработали на полгода, но все равно билет брать не стали.
Мы думали что никому не нужны, но оказалось, наша жадность легко вскрывалась. На четвертые сутки нас отвели в отделение и всё забрали, включая выручку. Не помогло даже то, что я бегал вдоль стен и кричал, что я сын камчатского народа.
Мне ответили, что я – хохол, и для верности огрели дубинкой… И я понял, что я хохол.
Прохор Прохорович тяжело начинал художественную жизнь. Участник «бульдозерной» выставки, он долго скитался по подвалам, не раз попадал в печать в виде карикатурного модерниста и бывал всячески бит, как морально, так и пару раз физически.
