– Господи, ну бывают же люди! «Пр. здорова», «пр. здорова», «пр. здорова». Ну лошадь просто, а не человек. И еще вредное производство!
Ваховская нагнулась к окошечку и тихо спросила:
– Вы что-то сказали?
– Это я не вам, – пояснила медсестра.
– А мне?
– А вам – зеленый свет и счастливого пути в прекрасное пенсионное будущее.
– И вам тоже, – искренне пожелала в ответ Ваховская.
– Как же! И мне! – огорчилась регистраторша. – «Пр. здорова!» Посиди здесь – будешь «пр. здорова»! Нервотрепка одна! Психи кругом, и каждый на вредное производство ссылается. Я, можно подумать, их на это вредное производство засылала. Денег хотели – получите. А инвалидностью своей мне нечего тыкать… – разошлась женщина, почувствовав безобидность стоявшей по ту сторону стеклянного окошечка Дуси. – Мне вот инвалидность никто не даст. Мое производство не вредное! А ты вот попробуй! – выкрикнула она непонятно в чей адрес, и в сердцах захлопнула регистрационный журнал.
– До свидания, – попрощалась Ваховская и отправилась в гардероб, где услышала не менее гневную тираду о несправедливости распределения благ между работниками завода и здравоохранения.
– На! – вывалила перед Дусей гардеробщица неподъемное пальто, сшитое из сукна, предназначенного для парадных шинелей, и посаженное на двойной ватин.
Ваховская подхватила одежду с очередным «спасибо», услышав которое бабка злобно посмотрела на Дусю и заворчала:
– Нарочно, что ли! Ты б еще туда песка насыпала. Не поднять. Все руки оторвала, пока подавала.
Ваховская покинула заводскую поликлинику с чувством непреодолимой вины за то, что «пр. здорова», что пальто у нее тяжелое и сама она «лошадь, а не человек».
По пути Евдокии попадались знакомые заводчане: останавливались, заглядывали в глаза, поглаживали по рукаву, одним словом – интересовались. Дуся отвечала на вопросы, тоже поглаживала по рукавам и даже что-то спрашивала в ответ, плохо понимая, кто перед ней и зачем это все. Под ногами чавкала каша из разъеденного солью снега и песка, с деревьев капало: наступила обманчивая февральская оттепель, грозившая простудами. Суконные ботики «прощай, молодость» пропитались отрыгнувшейся от февральского снега водой, но от этого Дуся не испытывала никаких неудобств: она словно потеряла всякую чувствительность. «Практически здоровая» Евдокия Петровна Ваховская при всем своем внешнем богатырском великолепии являла собой существо слепое, глухое, немое и глупое.
Словно притопленный не до смерти котенок, нахлебавшийся воды и дрожащий от смертного холода, тряслась Дуся в своем парадном зипуне, пробираясь к знаменитому итээровскому дому, где ее ждала эта невозможная, ненужная ей отдельная квартира со всеми удобствами.
«Не квартира, а склеп!» – с отчаянием подумала Ваховская, переступив порог. Не разуваясь, прошла на кухню. Автоматически заглянула в холодильник, автоматически отметила, что творог вчерашний – «девочкам не давать». Автоматически присела на табурет, расстегнула пуговицы на пальто. Автоматически посмотрела на часы: «в саду полдник». И горько заплакала, выложив на стол свои крупные шершавые руки.
«Не плачь, Дуся!» – тикали ходики. «Не плачь!» – взревел и заурчал холодильник. «Не плачь!» – затенькала за окном синица и постучала клювом по пустой кормушке.
«Буду!» – объявила им Дуся, и слезы высохли. «И правда, чего это я?» – неожиданно удивилась она и свалила с плеч свой суконный панцирь.
«Вот и хорошо!» – снова затикали ходики, напоминая хозяйке подтянуть гирьку. «И замечательно!» – умолк холодильник. «Правильно!» – тенькнула синица и требовательно посмотрела через стекло на женщину, забывшую насыпать в кормушку пшена.
Послушная Дуся отворила форточку, бросила пшенный бисер птице и ушла в комнату, где сидела до темноты, разговаривая сама с собой. Смириться не получилось. Ваховская приняла решение, встав на пути неумолимо надвигающегося на нее поезда по имени «судьба».
Дожидаясь, пока в бараке зажгутся знакомые окна, Евдокия времени зря не теряла. Она готовила речь, от которой зависело ее будущее: «И вот я скажу, – репетировала Дуся. – У меня никого нет. Умру – все равно квартира государству отойдет, а так вам достанется. И ждать нечего: вот ордер – живите… Жила же в коммуналке. И хорошо жила. По-доброму. Могу и в бараке… И вам хорошо, и я вроде как не одна…» Дальше Евдокии хотелось выкрикнуть: «Только девочек не забирайте! Не забирайте у меня их!» Но даже про себя она стеснялась это сделать. Потому что навязываться нехорошо. И вообще жаловаться – это грех. Пусть уж как Бог решит, так и будет.
К Селеверовым Дуся пошла во всем чистом, как к причастию. Дверь открыл Сам – рябой и темный. «Устает человек», – отметила Ваховская и поискала взглядом у него за спиной Римму с детьми.
– Здравствуйте, Олег Иванович, – поприветствовала его она.
– Ну… – посмотрел исподлобья Селеверов. – Здравствуй, Евдокия.
– Римма девочек привела?
Олег Иванович посторонился – в комнате никого не было.
– Нет еще. Застряла где-то. Может, в парке гуляют.
– Так ужинать же пора, – не удержалась Дуся, но через порог перешагнуть не решилась.
– Ты чего хотела-то? – утомленно поинтересовался Сам.
– Мне бы поговорить с вами.
– Говори, – разрешил Селеверов и показал рукой, чтоб зашла.
Евдокия разулась у порога и, не раздеваясь, прошла в комнату. Олег Иванович сел за стол – Дуся продолжала стоять рядом.
– Ну-у-у?
– Вот, – Евдокия положила на стол перед Селеверовым пожелтевший листок и любовно разгладила его рукой.
– Что это? – брезгливо поморщился Олег Иванович.
– Ордер, – выдохнула Ваховская и присела за стол.
– Чего-о-о?
– Ордер, – повторила Дуся и добавила: – На квартиру…
– На какую?
– На мою, – объяснила Ваховская и заторопилась. – На вашу…
– Ты что, Евдокия, шутки шутишь? – вскипел Селеверов.
– Не шутки! Не шутки! – зачастила Дуся. – У меня никого нет. Только вы. Вы – человек порядочный. У вас – семья. Девочкам – в школу. Все равно же умру рано или поздно. Так какая мне разница: живите. А я мешать не буду. Помогать буду. Вы с Риммой молодые. Вы не понимаете, а я… – Евдокия поперхнулась и слезно попросила: – Только не уезжайте, Олег Иванович. Живите… Девочки… – Ваховская не удержалась, заплакала. – Простите… Простите меня…
Селеверов тяжело оперся на стол и медленно встал. Дуся тайком посмотрела на Хозяина – лицо стало еще темнее. Ваховская опустила голову еще ниже, почти к столу, и, стараясь не осквернять тишину, продолжала еле слышно всхлипывать. Олег Иванович посмотрел сверху на Евдокию и, грубо схватив ту за воротник, встряхнул. Дуся от неожиданности вскочила, но тут же сильной рукой Самого была водворена на место. Селеверов нагнулся к лицу женщины и прошептал:
– А если я тебя в дом престарелых сдам? Или в психушку?
– Не сдадите, – храбрилась Ваховская.
– Это почему это?
– Не можете вы так, Олег Иванович. Совесть не позволит.
– А ты где мою совесть, Евдокия, видела? – горько усмехнулся Хозяин.
– Мне и видеть не нужно, – просто ответила Дуся и открыто посмотрела в пустые глаза Селеверова, где и увидела себя маленькой и изуродованной, как в кривом зеркале. – Бог совесть каждому дает, не у всех приживается…
Сам посмотрел в это, как ему казалось, глупое, идолово лицо и задал последний вопрос:
– Значит, говоришь, совесть у меня есть?
Дуся молча кивнула.
– Значит, есть, – медленно протянул Олег Иванович. И сделал уж совсем неправдоподобное.
Селеверов притянул Дусю к себе и обнял с такой силой, что даже богатырским костям Ваховской стало больно. Евдокия прежде не знала таких объятий, поэтому смиренно терпела, не смея подозревать Хозяина ни в любви, ни в дружбе. Да и скажи об этом Олегу Ивановичу, он бы тут же отпрянул. У этого чувства и последовавших за ним объятий было другое название – благодарность. Но ни Дуся, ни Селеверов не были натренированы вовремя ее распознавать. Одна была уверена, что помогать людям – это ее обязанность, другой – в том, что никому ничем не обязан.
– У меня еще и сбережения есть, – призналась Ваховская в самое ухо Хозяину. – Если что…
Когда Римка с двойняшками вернулись домой, Дуси уже не было, а Олег Иванович лежал на супружеской кровати, водрузив подушку на голову. В семье Селеверовых эта поза означала крайнюю степень отчуждения от близких: трогать Самого в этот момент было нельзя – об этом знали даже девочки, обычно совершенно бесцеремонные.
– Ти-и-ихо! – шикнула на возбужденных после улицы раскрасневшихся девочек мать. – Олег спит.
– Зачем? – поинтересовалась Элона.
– Потому что растет! – поспешила ответить обычно медлительная Анжелика.
– Ничего он не растет! – возразила шустрая Лёка, презрительно посмотрев на умную сестру.
– Растет, – стояла на своем Анжелика. – Во сне люди растут и спят.
