И еще был там холст, который таки произвел на меня впечатление. Собственно, даже не холст, а коллаж, выполненный картинками, вероятно вырезанными из журналов. Представлял он собой чудовищное ассорти: часть пейзажа над озером, выпотрошенные часы, рыбий скелет, две варежки, паровоз, окутанный клочьями дыма, тут же – скомканная страница книги, черепки, видимо, амфоры, обнаженная женская грудь с толстым соском. От всего этого мучительно рябило в глазах, и потому не сразу становилось понятным, что из-под угла занавески, там, где зачем-то изображено было окно, смотрит на тебя волчий зрачок – желтый, холодный, внимательный, словно запоминающий навсегда.
Он был точно живой.
И уже точно решил, сколько нам всем, по эту сторону полотна, будет дозволено существовать.
Фу… теперь всю ночь не засну.
– Да, в общем, цепляет, – соглашается со мною Мафусаил. – Только знаешь, рыночной перспективы у этого автора нет. Потому что – где здесь прикол? Слишком копает… А нет прикола – значит нет и цены.
И он начинает рассказывать уже раза четыре слышанную мною историю про художника, естественно из Москвы, который пять лет бегал на четвереньках – абсолютно голый, лаял собакой, даже кусал за икры людей, зато теперь оформляет спектакли в Большом театре. А потом про другого художника, который использовал вместо кисти собственный член. Обмакивал его в краску и рисовал. Правда, столкнулся с трудностями – не всегда был готов инструмент. Пришлось жрать виагру горстями, сердце здорово подсадил. Зато теперь – в трех западных каталогах, торчит в телевизоре, недавно возил громадную экспозицию в Берн…
Мне это, в общем, понятно. С тех пор как Ясперс написал свою знаменитую статью о Ван Гоге, где объяснил, что талант есть неожиданный выход за пределы всяческих норм, спонтанное преодоление регламентирующих границ, патология, в том числе поведенческая, считается обязательным качеством гения. Отрезанное ухо Ван Гога – лучшее тому доказательство. Или – уродство Тулуз-Лотрека, определившее всю его жизнь. А в современном искусстве вообще произошла смысловая инверсия: не патология стала спутницей гения, а гений – спутником патологии. У бюргеров появился простой и понятный маркер – если художник кусает людей, значит это талант. Из художественных критериев был исключен опыт эстетики: зачем нужен вкус, если приклеен на творчество легко считываемый ярлык. Ну и началось культивирование психопатий, вытеснение означаемого уродливым, но выразительным означающим, переход на «язык девиаций», ограниченный исключительно представительской новизной. Назвали это «актуальным искусством»: есть отклонение, но нет внутри него нормы, есть формальные признаки гениальности, но самого гения нет. Церковь без бога, муляж жертвенного костра…
Мафусаил смотрит на меня вытаращив глаза. Он сейчас похож на грача, которого вытащили из воды. Такой же – черный, встопорщенный, щуплый, как будто из одних перьев и угловатых костей.
– Слушай, напиши мне проспект, – хрипловато говорит он. – Мы его повесим вот здесь.
Рука указывает на простенок.
Я отвечаю, что надо подумать, и под этим предлогом сматываюсь из галереи.
Взбегаю по лестнице.
Захлопываю за собою дверь.
Всё, мой дом – моя крепость.
Отсюда меня уже не достать.
Остаток вечера проходит у меня так. Я пережевываю салат, купленный в магазине, и без особого интереса слушаю по приемнику сводку мировых новостей.
Одновременно я думаю о всяких посторонних вещах. Например, размышляю о том, что салат «Оливье» в коробочке, кстати, как и наспех изготовленный бутерброд, – это признак экзистенциального одиночества, которое выражается, что естественно, в одиночестве бытовом. «Праздник, который всегда с тобой». А стремление погрузиться в глобальный мир – признак отсутствия мира локального, обычно воплощаемого в «семье».
Таков мой бытийный контекст.
Меня он, впрочем, вполне устраивает. Тем более что новости глобального мира сыплются как из мешка. Передают подробности позавчерашней трагедии. Оказывается, тот норвежец – имя его сразу же выветривается у меня из головы – сначала подорвал заминированную машину в правительственном квартале Осло – от взрыва погибли семь человек. Среди пострадавших были члены правительства. Возник пожар, в зданиях по всей улице выбило стекла взрывной волной. Спустя полтора часа он приехал на остров Утойа, где в это время Норвежская рабочая партия проводила свой традиционный молодежный слет. Участвовало в нем более шестисот человек. Террорист, одетый в полицейскую форму, предъявил поддельное удостоверение, собрал вокруг себя как бы для инструктажа довольно большую группу людей и затем открыл по ним прицельный огонь. Бежать было некуда: протяженность Утойа составляет всего метров пятьсот. Правда, многие пытались спастись из кошмара вплавь, но террорист – вполне хладнокровно – расстреливал людей и в воде. Продолжалось это примерно часа полтора. Погибло, по предварительным данным, более восьмидесяти человек… Норвежская полиция оказалась не на высоте. Сначала, получив известие о стрельбе, она не могла найти подходящей лодки, чтобы добраться до острова, а когда лодку, потеряв кучу времени, все же нашли, она при погрузке зачерпнула воды, в результате чего безнадежно заглох мотор. Кроме того, специальный антитеррористический отряд «Дельта» – есть, оказывается, в Норвегии и такой – вынужден был добираться до места происшествия на машине, поскольку их единственный вертолет как раз в эти дни поставлен был на ремонт… Преступник сдался через две минуты после прибытия на остров полиции, спокойно сказав при этом: «Я все закончил»… Сейчас он содержится в одиночной камере специальной тюрьмы, которая, добавляет корреспондент, во время Второй мировой войны была фашистским концлагерем. Между прочим, польская полиция уже арестовала некоего подростка, шестнадцати лет, за угрозы совершить аналогичные действия – устроить взрывы в Варшаве.
Вот так, а всего две недели назад уже у нас, в России, во время рейса по Куйбышевскому водохранилищу затонул теплоход – погибло более ста человек. Проходящие мимо суда помощи не оказывали – снимали тонущих на мобильники, выкладывали видео в интернет. А чуть раньше произошел взрыв на военном складе в Удмуртии, погибли тоже – девяносто пять человек. А еще раньше, в апреле, кажется, или в марте, прогремел террористический акт в минском метро – взрыв бомбы на одной из центральных станций.
Непонятно, что с этим делать. Мир сходит с ума, и никто данный факт не воспринимает всерьез. Политики непрерывно болбочут об экономическом кризисе, звезды кино и эстрады устраивают грандиозные фестивальные шоу, возводится под Москвой какой-то «инновационный центр», прошли в Харбине первые Олимпийские игры андроидов. Все вроде нормально. Шизофреник ведь не догадывается, что его пожирает болезнь. Он забавляется как ребенок, странствуя по искаженной реальности: радостно перекладывает с места на место фантики от конфет, удивляется, что из порезанных вен хлещет кровь, веселится, глядя на причудливые осколки зеркала, рухнувшего со стены. И, конечно, не чувствует, в принципе не в состоянии осознать, что откуда-то из неземной темноты оценивающе, как на жертву, взирают на него голодные волчьи глаза.
Я встряхиваюсь и выключаю радио. Мне следует избегать этих мыслей, иначе я действительно не засну. Возможно, болен не мир, а я сам, и там, где другие легко и беззаботно живут, я вздрагиваю и шарахаюсь, видя призраки прошлого, встающие из-под земли. Это, кстати, замечала еще Нинель. Ты как будто откуда-то не отсюда, в минуты раздражения говорила она. Ты живешь тем, что было, а не тем, что происходит сейчас. Ты дышишь воздухом гробниц и могил. Настоящее для тебя – это только скучный петит, примечания, сноски к тексту, написанному рукой мертвых веков. Ты вообще не способен жить в настоящем. Мир тебя отторгает, потому что ты сам отторгаешь его. Ты – вне времени, у тебя даже телевизора нет. Спроси тебя, какой сейчас год, и ты надолго задумаешься…
В ее словах наличествует определенная правота. Телевизора у меня действительно нет, и я не собираюсь его покупать. Даже в бытность нашу с Нинель, когда гармония отношений еще не трансформировалась в диссонанс, меня раздражали назойливо лезущие из него голоса – то истеричные, то вкрадчиво-благожелательные, то приторно-искренние, обволакивающие, как болотный дурман. Просачивался в меня внешний мир – то убаюкивая, то убеждая, то требуя чего-то такого, что нужно только ему. Я чувствовал, что меня непрерывно зомбируют. Никакие кирпичные стены не помогали.
А вот сама Нинель, кстати, смотрела, слушала – хоть бы что.
Какое зомбирование?
