Ознакомительная версия.
Человек-противоречие. Огромная душа – добрая, полная детства. Сегодня он тут, рядом, завтра уже в пути, хотя предупреждали, что дороги завалило снегом, ехать опасно. Дядя Орхан мог открыть душу первому встречному и одновременно остерегался людей, находя истинное в скрытом.
Его легко было ранить словом, нечаянной интонацией, но он умел прощать. «У нас нет ничего своего. И прощение не наше. Кто я такой, чтобы им распоряжаться?» Большинство не понимало его поступков. Не оглядывался, продолжал путь. «Что бы люди ни говорили обо мне, они говорят о себе».
Часть его природы – неизмеримая вера в прекрасное и такая же бесконечная грусть, необходимая для нового вдоха. С таким человеком, как дядя Орхан, можно встретиться раз в жизни и объяснить это «судьбой», в которую он не верил, – только в выбор и его последствия.
Папа жалел его. «У Орхана не было родины. Появился на свет в Иране, в четыре года родители перебрались в Стамбул, в шесть на Абшерон. Когда появился я, мать с отцом развелись, и отец забрал Орхана в Россию. Судьба скитальца. Я родился и вырос на Абшероне и знаю, что тут моя родина, живу со своим народом, хорошим или плохим, не важно, чувствую с ним единство. А брат так нигде и не обрел покоя… Может, покой на земле невозможен?»
Дядя умер на пятьдесят втором году жизни, во сне, остановилось сердце. За три дня до смерти приехал на Абшерон. Навестил дочь, родных. Впервые на вопрос «Куда дальше, Орхан?» отмалчивался, пожимал плечами. Словно собирался туда, где слова лишены смысла и ими ничего не опишешь. Другой мир с целым морем покоя.
* * *
Идем с отцом к выходу. Глади Шора касаются первые звуки азана. Из озерных камышей резко взлетают птицы, кричат, рассыпаются в стороны. Скоро будем дома. Мама откроет дверь и глазами укажет на ванную – на Востоке после кладбища нужно ополоснуть руки и лицо водой. Потом будет чай с умадж-халвой[21].
Однажды я спросил у дяди Орхана: «Какое самое лучшее ощущение в жизни?» Он ответил: «Идти домой, где ждут».
29
Собачья преданность границ не имеет
Ее звали Далха, и летом она исчезала из поля зрения. Псина с густой коричневой шевелюрой, несуразно широкими стопами, большими висящими сосками и глазами, полными материнского понимания. Ее кличка переводилась как «волна». Дворняга, настолько преданная западному побережью Каспия, что не покидала его даже в зимние месяцы, когда отдыхающие возвращались в город, а рыбаки, боясь штормовых ветров, реже выходили на промысел.
Она была с морем тогда, когда оно погружалось в себя, отстранялось от суши.
С наступлением июня Далха уходила с абшеронского берега. Появлялась к сентябрю, когда с инжирных деревьев падали не сорванные плоды[22], которые хоронил гилавар, покрывая принесенным с берега песком.
Детвора нашего поселка выдвигала разные версии того, почему Далха не любит лето. Одни говорили, что она опасалась людей, с наступлением тепла заполоняющих берег. Не приведи Господь, кто-то не так поймет ее движения, раскричится, вызовет собачий ящик, и Далха больше не увидит моря.
Она боялась смерти, потому что никто не обещал, что там, в темной-претемной неизвестности, будет море. «Вот люди, когда говорят про смерть, ложатся под землю, но оказываются на небе – черт-те что! И какое же море на небе?! Нет его там, хвостом чую!»
Некоторые ребята предполагали, что с первым лучом июньского солнца Далха превращалась в русалку и уплывала на Наргин, жила у Таинственного маяка, построенного в одиннадцатый день декабря тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года на западном плесе острова.
Дедушки рассказывали, как немцы во время войны взорвали Таинственный маяк и как спустя годы абшеронцы его отстраивали. Нас безудержно интересовал и манил Наргин, но мы боялись не то что расспрашивать о нем, а даже смотреть в его сторону.
В годы Первой мировой остров был пересыльным лагерем для военнопленных. Большинство так его и не покинуло, умерев от голода, обезвоживания и змеиных укусов. Тихими ночами с Наргина доносились стоны беспокойных духов погибших солдат…
Версий летнего исчезновения Далхи существовало множество, истинной никто не узнал. Зато абшеронцы восхищались любовью псины к морю – собака не уходила с берега, когда бушевала вода, ветер бросался лезвиями песков, переворачивал рыбацкие лодки, разламывал пустующие спасательские вышки. И люди, и дворняги прятались в теплых укрытиях, только Далха лежала на берегу, изо всех сил втопив лапы в тяжелую мокрую землю. Не представляла жизни без моря.
Наутро после шторма собака еле открывала забитые песком глаза, ее уши заливал гной, легкие хрипели. Тетя Роза бежала к четырехногой мученице, брала ее ослабшее тело на руки, уносила домой. Стелила ей в теплом курятнике, промывала глаза ромашковым настоем, вычищала из ушей песок, отпаивала мясным бульоном. Псина в бессилии облизывала тетушкины руки, еле слышно поскуливала. Не от боли. От тоски по морю.
На рассвете третьего дня она сбегала. Скармливая сваренную для Далхи кашу другим бездомным псам, Роза повторяла вычитанные слова: «Собачья преданность границ не имеет». Год за годом, ураган за ураганом тетушка вылечивала Далху, которая так и не прижилась ни в одном доме
После очередного шторма Роза снова пришла за Далхой. Собаки не было. В ту ночь море затопило берег и, видимо, забрало к себе любящее собачье сердце.
Далха не умерла. Она воссоединилась с Каспием. Навсегда.
30
Попрощайся с тем, что делает тебя хуже
«У нас тепло, никаких ветров, ласковое море и звуки природы. Езжу вдоль реки к кукурузным полям, гуляю босиком по земле – ноги красные. Сплю в гамаке между пальмами, в лицо сыпятся звезды. Рай, Финик. Не верь тем, кто говорит, что от потока туристов тут бардак. Глупости. Рай невозможно испортить».
Дядя Аким присылает из Индии письма с черно-белыми фотографиями. В шестьдесят четыре выучил хинди, женил сыновей, оставил им дом и уехал с Абшерона с одним чемоданом. С женой Сугрой развелся еще на пороге серебряной свадьбы. Были честны друг с другом, не тянули то, что себя изжило.
Спустя два года Сугра вышла замуж, а дядя Аким устроился на вторую работу – заработать на свадьбы детей и переезд в Индию.
С юных лет он занимался ковроткачеством. Никто не мог предположить, что когда-нибудь уста расстанется с любимым делом.
«Обычно на старости лет мужики заводят юную красотку и уезжают на байке навстречу новой жизни. Меня такой план не устраивал. Я решил уехать один и не на мотоцикле, туда, где проснусь. Где пойму, кто я, что мне нужно, куда дальше. В семьдесят лет моя жизнь прервалась и началась заново».
С детства дядя Аким жил на Абшероне, не выезжал за его пределы. Он и в самолет-то впервые сел по дороге в Индию. «Не жалею, Финик. Считаю свою жизнь интересной, хотя прошла она в четырех стенах мастерской. Работая над ковром, я не только рассказывал истории через рисунок, но и проживал саму жизнь».
Вспышка-воспоминание из весеннего дня детства. Вбегаю в мастерскую дяди Акима, спешу поделиться очередным открытием. Осмотревшись, затихаю. Я попал в те самые два часа, когда дядя отрывается от земли и переносится туда, где все красочное, умиротворенное, теплое. Так объясняла мне состояние мужа тетушка Сугра, стригущая овец в апрельском дворе.
«Если увидишь, что Аким плетет мир, не мешай, а то нам влетит». Спрашиваю Сугру, почему всего два часа. Неужто нельзя дольше? Отталкивает облысевшего ягненка, вытирает косынкой с лица пот. «Над шелковым ковром уста работает не более двух часов в день. Если засидится, через пару месяцев от нагрузки ослепнет».
Дядя, обтекаемый лучами утреннего солнца, сидит на коленях перед станком с натянутой основой – белоснежными нитями. С вершины станка свисают мотки окрашенной пряжи, солнечные лучи отражают, подхватывают ее оттенки, радугой расцвечивая побеленные стены. Аким ловко подхватывает нити основы, обвивает их цветными, срезает концы ножницами. Из узелков рождается узор.
Как он его придумывает? На цыпочках подхожу ближе, сажусь рядом. Со двора слышно блеяние овец вперемешку с бранью Сугры. «Ее голос как чернослив», – вскользь сравниваю и жду, когда смогу обнять дядю Акима. Он улыбнется и начнет расшифровывать для меня ковровые узоры.
«Видишь змею? Не бойся ее. Аллах заложил зло только в человека, в животных его нет… Змея – символ долгой здоровой жизни».
* * *
В Индии дядя Аким живет в комнате, где окон больше, чем стен, по утрам работает на мельнице, остальное время служит в ашраме. Ковроткачество осталось в прошлом. Не скучает, вспоминает с улыбкой: «Сейчас другой этап».
От себя не убежишь – это правда, и куда бы ни уезжали, все равно забираем себя. Правда и то, что поездка подальше от шума и суеты может возродить надежду.
«Оказываешься в другой среде, в тиши и безмятежности которой осваиваешь пережитое, понимаешь новое о себе и мире. Медленный и нелегкий процесс, Финик… Не верю в мгновенное преображение. За каждым изменением – внутренняя работа и желание стать счастливее. Помнишь слова мистера Джонаса в „Вине из одуванчиков“? „Вы можете получить все, что вам нужно, если только это вам и вправду нужно“.»
Ознакомительная версия.
