«Спрячь нас, дедушка, дети с корзинками придут, соберут».
«Я им, блядь, руки по локоть поотрубаю», – успокоил братцев Иван Максимович, подхватывая охапку опавших листьев, чтобы спрятать грибных близнецов.
За деревьями послышались крики сотрудников, разыскивающих его. Пришла пора становиться видимым. Иван Максимович просто посадил волшебный гриб в землю и вышел к людям.
Ему тогда крепко досталось. Жена закатила дома ревнивый скандал, главным образом потому, что на тот час в компании также не досчитались и молоденькой бухгалтерши Замятиной, вернувшейся из противоположной стороны леса в довольно-таки потрепанном виде.
Жена плакала, трясла индюшачьим подбородком, заставляла клясться, что ничего не было. Иван Максимович клялся. Его простили, даже посмеялись над недоразумением, потом жена заснула, раскидав по постели толстые дрожжевые руки. Иван Максимович смотрел на ее звериные подмышки и безразлично понимал, что она никогда не станет сносной.
Вечером того же дня Иван Максимович вставил себе в зад шишку и по большой нужде впредь не ходил. Простившая его жена среди недели вдруг заметила, что Иван Максимович не засиживается в туалете с газетой. Иван Максимович для конспирации стал, как и прежде, засиживаться.
Его таинственное исчезновение какое-то время служило предметом насмешек в отделе, но Иван Максимович на шутки реагировал вяло. Про эту историю забыли. И не вспомнили, даже когда Замятина через восемь месяцев после вылазки ушла в декретный отпуск.
Следующим летом в преддверье августа Иван Максимович действительно ощутил потребность и, собравшись рано утром, уехал в лес. На опушке он сорвал обещанный маскировочный гриб и бегал, невидимый, весь день, источая пахучий чудодейственный гумус, которого накопилось достаточно, чтобы залечить многие лесные раны.
Багряным вечером он возвращался домой в переполненной электричке.
Ученый дачник, поблескивая застекленными глазами, доходчиво объяснял соседям по тамбуру:
– Кал – он как человек, на восемьдесят процентов из воды состоит. И на двадцать из сухого остатка, в котором львиная доля приходится на отмерший эпителий и слизь, обеспечивающую мягкий проход кала по кишечнику. Остальную часть составляют продукты гнилостного разложения белков, нерастворимые соли кальция, железа и целлюлоза. Специфический цвет каловых масс обусловлен брожением желчных пигментов, а сакральный запах – сероводородом..
– Целлюлоза, – заинтересовался кто-то, – очень знакомое слово…
– Полисахарид, образованный остатками глюкозы, известный нам в виде волокнистого полуфабриката, используемого в производстве бумаги и картона, скипидара, кормовых дрожжей и даже канифоли…
– Еще скрипки не хватало! – хмыкнул какой-то шутник.
Все засмеялись.
– Вы тут хорошо рассуждали. Научно… – неожиданно для самого себя обратился к ученому дачнику Иван Максимович. – Только души не было в вашем рассказе! Сухой он, как ваш, так называемый, остаток… – В тамбуре притихли, очкарик похлопал закатом на порозовевших стеклах. Иван Максимович жестко закончил: – Из кала, про который вы рассказывали, ничего путного не вырастет. Формула разве что бездушная одна или таблица Менделеева…
За годы к Ивану Максимовичу пришло знание, что пища, которую он потребляет в накопительный период, накладывает свой отпечаток на характер гумуса. Если преобладали консервы, мясо и хлеб, то в изобилии прорастали ельник, крапива или кусты сладкой ежевики. Фрукты и зелень рождали березняк с ландышевым покровом. Сыр, мед, орехи стимулировали дубовую поросль. Поэтому Иван Максимович, не имея предпочтений, балансировал свое питание так, чтобы все произрастало в равной мере.
Позабылось время, когда он еще делился ночными мыслями с женой:
– Прозевали мы Павла… В парк его повел, не успел оглянуться, он молодую березку согнул, оседлал и раскачивается, как на качелях. Я ему: «Что ты делаешь, мерзавец?» А он: «Катаюсь». И главное, в голову не приходит, что деревцу не подняться после таких игр… – Жена сочувственно соглашалась. – Наташка тоже неизвестно в кого пошла, нарвала букет анютиных глазок, приносит: «Папа, фиалки!» Мало того что цветы погубила, так еще и не знает какие!
– А чего ты возмущаешься, – успокаивала жена, – она еще маленькая, чтобы разбираться в таких тонкостях.
– Да?! – рьяно вскидывался Иван Максимович. – Она уже прекрасно научилась пепси-колу от фанты отличать! А родной природы не знает!
Вскоре он оставил детей в покое. Канули в прошлое странные просьбы не пить березового сока – это, мол, кровь дерева, словно они были не люди, а какие-то древесные вампиры.
В упрямой надежде разгадать его манию жена как бы невзначай подбрасывала Ивану Максимовичу на журнальный столик гороскопы друидов, книги по садоводству или старославянской истории, ожидая хотя бы зрачковой реакции – но тщетно. Он не раскрылся.
С каждым новым оправлением в нем оставалось все меньше от прежнего Ивана Максимовича. Он изменился внешне, погрузнел, будто оброс годовыми кольцами, отпустил бороду, закустился бровями.
Превратно истолковав его православное благообразие, жена нанесла в дом икон, стала захаживать в церковь.
Иван Максимович отдалился от семьи еще больше. В назойливом «Спаси и сохрани…» ему слышался истерический крик прирученных овощей: «Собери и законсервируй!» – с мольбой о вечной невесомости в околоплодном маринаде, пока не съедят.
Иван Максимович мало задумывался, почему он, малый организм, и огромный необозримый лес стали не просто соразмеримы, а слились в одно целое. Он ловил себя на том, что мыслит растительными и животными образами. Волшебная изнанка открывшегося ему мира напоминала не телевизионный кошмар «Мира животных», а скорее мудрую языческую сказку без конца и начала, и покидать ее с каждым разом становилось все мучительней.
Наступил новый август. Иван Максимович, до краев полный целебного гумуса, собрался в лес. Он поднялся затемно. Супруга из сна посмотрела на него сросшимися за ночь глазами. Иван Максимович сказал, что будет к вечеру, позавтракал и уехал на вокзал. Предстоял трясучий час в электричке.
Иногда Иван Максимович сетовал, что живет в такой дали от второго себя, но потом решил, что время, проведенное в дороге, не напрасно. Он успевал в полной мере осмыслить предстоящее событие, давно ставшее обрядом его личного обновления, своеобразной масленицей, утверждающей агонию старого переваренного мира и торжество нового.
Начинался дремотный день, подкрашенный желтым теплом призрачной осени. Ветер чуть качал первые запахи увяданья, вычесывая из ветвей колтуны седой паутины.
Иван Максимович подошел к растущей на отшибе березе, под ней увидел в траве крупную сыроежку: белая, с легкой прозеленью, шляпка вогнутая, размером с блюдце, посередине зеркальце из дождевой воды, а в нем лоскут неба. Иван Максимович чуть полюбовался мраморным совершенством сыроежки, вынул гриб из земли и стал невидимым.
Как легко было бежать по лесу, будто выросли за спиной легкие, похожие на соборные витражи, стрекозьи крылья! Сколько гумуса накопилось, как никогда раньше… Громоздким эльфом порхал он от дерева к дереву, от поляны к поляне.
Исполнив свой лекарский долг, Иван Максимович медленно брел по лесу, тешась разгулом августовских красок, дышал сладкой древесной сыростью.
По привычке заглянул к медведю, с которым завел дружбу еще лет десять назад.
Медведь был особенный, из прозрачного мира. Настоящие особи уже давно перевелись, и только с появлением Ивана Максимовича в лесу завелся, говоря научным термином, некий астральный прообраз, из которого через время вылупился бы настоящий медведь.
Иван Максимович любил отдохнуть возле уютной берложки, поплакаться о своих коротких летних радостях.
Медведь чаще отмалчивался, сопереживая мимикой, изредка вставлял в разговор крепкие выражения.
«Ничего ведь в городе не держит! – повторял Иван Максимович прошлогодние слова. – Дети выросли, у них своя жизнь. Жена, двадцать лет вместе прожили, посторонний человек. И такая тоска порой берет…»
«Так съешь гриб, ёб твою! – весело удивился горю медведь. – Навсегда лесом сделаешься! И никуда уходить не нужно. Первое время у меня поживешь, потом берлогу себе выроешь!»
Иван Максимович, поражаясь собственной недогадливости, торопливо откусил от сыроежки-невидимки.
«Назад возврату не будет!» – предупредил медведь.
Иван Максимович вместо ответа лишь отмахнулся.
Жена вечером его не дождалась. Не появился он и утром. На второй день она заявила в милицию об исчезновении мужа, вспомнив о его странном увлечении лесом. Сотрудники уголовного розыска честно искали тело в окрестных угодьях. Иван Максимович как сгинул.
Только весной, в апреле, когда в лесу сошел снег, охотники за подснежниками набрели на странную кучу перегноя, напоминающую человеческую фигуру. Земляные черты лица имели слишком пугающую индивидуальность, поэтому нашедшие побоялись прикасаться к мумии до приезда милиции, уверенные, что этот тлен мог сформироваться лишь на каркасе из человеческих останков. К подобному заключению подталкивала и размокшая кепка неподалеку.
