– Але! Наталка! Это я. Ага. А хто той дурак, шо глупости по телефону говорит, – угадай. Нет. Нет. Фимка! От так тебе и Фимка. Приехал. Ну я тебе дома расскажу, а то тут деньги американские капают.
Схватив Ефима Наумовича за плечо, Василий Иванович убедительно просил:
– Ты к нам завтра приди! Наталка борща наварит, ты ж любишь!
Ефим Наумович подлил пива в пластмассовые стаканчики.
– Да мне уже и борща нельзя… Приду, раз встретились. Ну, давай на посошок.
Выпили.
– А на Пушкина еще хлеб горячий продают? – спросил Ефим Наумович. – Или снесли пекарню? Я тут хотел хлеба настоящего, как когда-то, с корочкой, купить – так нет! Резиновый, как эти, – он кивнул в сторону недоеденного сэндвича.
– И не говори, чистая резина! Теперь и у нас рецептуру сменили. Хорошего хлеба не возьмешь нигде. А пекарня работает – только там и можно захватить. Хочешь, сейчас прямо и пойдем. – Василий Иванович даже приподнялся, показывая, как можно не откладывая делать дело.
Но Ефим Наумович остановил:
– Поздно. Я, как поеду завтра к вам с Наталкой, куплю.
Потом, на улице, идя кружным путем – по бульвару – к гостинице, глубоко дышали:
– Глыбше, глыбше дыхай, Фимка!
– Глыбше, глыбше дыхай, Васька!
– Шо, не надышисся, Фимка?
– А и ты не надышисся, Васька!
На пороге гостиницы обнимались, целовались, жали друг другу руки, прощались «до завтра до обеда».
Дома Василий Иванович посоветовался с Наталкой, и она приняла решение: провести встречу на даче. В саду, в красоте – что в четырех стенах сидеть?
И только тут Василию Ивановичу стукнуло в голову: ни телефона своего, ни адреса он Ефиму Наумовичу не оставил.
– С дурной головой и ногам работа, – спокойно заметила жена и надоумила: – Пораньше поедешь в гостиницу, возьмешь Фиму под ручки и привезешь сюда. Да на такси ж! А тут уже и сын подъедет – на своей машине доставит всех в село.
Чтоб не промахнуться, Василий Иванович встал в начале седьмого, поехал на Пушкина – ларек с горячим хлебом работал с семи. На это дело взял наволочку.
Думал: «Разбужу Фимку запахом горячего хлебца! Навек запомнит и в Америке своей рассказывать будет».
Ларек открылся в ту же минуту, как Василий Иванович подошел. Толстая продавщица заулыбалась:
– От, слава Богови, первый мушчына! Торговля будет! Шо вам, дорогенький?
– Мне белый кирпичик и черный круглый – с корочкой, позажаристей и так, чтоб внутри мякенький, – протянул наволочку и деньги.
Продавщица одобрительно закивала головой:
– Ну правыльный же ж мушчына! З такою торбочкою прыйшов! Молодэць! А то у политилен запхнуть хлиб, а вин там задохнэ через минуту!
Василий Иванович отошел на несколько шагов и услышал, как его окликнули из ларька:
– Мушчына! Визьмить паляничку! Токо шо пиднеслы! Такый гребешок, шо Боже ж мий! Вертайтеся!
Василий Иванович купил и паляницу.
В гостинице девушка, ведавшая ключами, сказала, что турист из Америки уехал рано-рано. По холодку. Заказал с ночи такси до Киева и – тю-тю!
Василий Иванович оставил девушке паляницу:
– Ешьте, ешьте, вгощайтэся, с чаем чи с квасом.
Сел в переполненный троллейбус – хорошо, уступили место прямо за кабиной. Отщипывая по кусочку то от черного, то от белого хлеба, катал во рту корочки, как леденцы.
Наступили длинные летние вечера. В это время Юлий Михайлович грустил.
С одной стороны, света больше, тепло и красиво, с другой – совсем рано спать не пойдешь: перед собой неудобно с курами ложиться.
На лавочке посидишь с соседями, телевизор посмотришь – пиф-паф да любовь, больше ничего, – ну, часов восемь. До десяти бы протянуть, чтоб хоть смеркаться начало.
А там и на боковую.
Книг Юлий Михайлович теперь читал мало – глаза болели от мелкого шрифта, разве что детективчики, когда все равно, с какой страницы. Что такое читать с удовольствием, он давно позабыл. Другое дело – детские книжки младшему внуку Жене, когда того приводили на ночь.
Детские книги Юлий Михайлович любил – и шрифт крупный, и картинки яркие, реалистические, с чувством, с цветом, с подписями.
В один из вечеров сын привел внука, а книжку для него прихватить забыл.
Осмотрев полки, Юлий Михайлович выбрал сборник Леонида Пантелеева, который читал когда-то сыну. Перелистал. Шрифт, конечно, не тот, что теперь, картинки черно-белые, но делать нечего. Ребенок должен засыпать под книжку.
Выбрал короткое – «Честное слово», – пусть и не все поймет пятилетний, но вещь, как ни суди, толковая. Пацан слушал внимательно, переспрашивал:
– А как же мальчик говорит, что не знает, с кем играет? Он что, с чужой бригадой связался?
– А в том домике правда пороховой склад был? Или понарошку?
– Как мальчик стоял на посту весь день и не описался? У него памперсы?
Юлий Михайлович терпеливо объяснял и даже радовался, что вместе с чтением происходит тесное общение: вопросы толковые, четко сформулированные, остроумные, если вдуматься.
Выслушав последние строчки о том, как военный по всей форме снял мальчика с поста и остался в темном саду заменять ушедшего, Женя, совершенно сонный, спросил:
– А это точно был военный? А если это маньяк переоделся? В темных местах всегда маньяки.
Юлий Михайлович пожалел, что перед сном втюхивал Женьке такую серьезную вещь.
Когда малыш уснул, Юлий Михайлович вышел на кухню. Поставил чайник, достал из холодильника сырники, клубнику и принялся ужинать.
Вот писатель Пантелеев: хорошие, умные книги писал. Напрасно его забыли. Многое устарело, но можно адаптировать, пересказать на новый лад, как Толстой Буратино.
К примеру, «Республику ШКИД».
Однако, подумав еще немного, Юлий Михайлович пришел к выводу, что пересказать Пантелеева не удастся. Не тот материал. Зато полезно читать с комментариями взрослых, как сегодня.
Юлий Михайлович отодвинул тарелку с клубнично-творожным месивом и снова раскрыл книгу. Перечитал рассказ, пытаясь произносить реплики с ненавязчивым «художественным выражением», которое так нравилось ему у Бунтмана с «Эха Москвы».
Дочитав до конца, Юлий Михайлович улыбнулся:
– Вот как просто написано о долге, о верности.
Довольный, отправился спать.
Утром жена, увидев на столе Пантелеева, удивилась:
– Что, Женьке ничего другого не было почитать? Старьем голову ребенку забиваешь.
– Это не старье, а классика детской литературы. Уж ты как хочешь, – ответил Юлий Михайлович и аккуратно поставил книгу на место.
Рассказ не отпускал.
Юлий Михайлович видел сад, где носятся и играют мальчики.
Он следил по минутам, как сгущается тьма, как все удушливей становятся запахи цветов и зелени, как небо становится все глубже, темнея, как одна за другой зажигаются звезды в бархатных черно-синих ворсинках по краям.
Он наблюдал, как беспечные мальчики выбегают за ограду, а сторож звенит колокольчиком и торопит их.
Он слышал лязганье, с которым поворачивается огромный ключ в замке.
Он видел забытого всеми мальчика, далеко за оградой, внутри, жмущегося к тонкому стволу высокого дерева.
Он чувствовал, как мальчику неловко и стыдно, как тот переминается с ноги на ногу, не решаясь нарушить звуком испускаемой мочи молчание сада.
Он чувствовал, как болят глаза у мальчика из-за усилий разглядеть хоть что-нибудь за белой стеной приземистого строения, в котором заключена тайна, которую ему велели охранять незнакомцы.
Он угадывал громадную, почти вровень с верхушкой дерева, бесплотную фигуру в чем-то вроде плащ-палатки.
Он различал шепот из-под капюшона:
– Я отпускаю тебя…
Юлий Михайлович прослеживал весь быстрый путь бегущего мальчика – от дерева к запертым воротам.
Он ощущал собственными ребрами, собственным черепом, как больно протискиваться сквозь прутья ограды.
Юлий Михайлович почему-то знал, что место под тонким деревом пусто навек, что тень в плаще растворилась – и в саду, возле белых стен нет никого.
– Что за чушь! – успокаивал себя Юлий Михайлович.
Но покой не приходил.
Через два месяца Юлий Михайлович устраивал большой прием по случаю собственного семидесятилетия.
Собрались оставшиеся в городе и стране родственники, соседи, бывшие сослуживцы.
Жена расстаралась, наготовила вкусностей. Поговорили. Праздник получился хороший, душевный.
Сын с невесткой и Женькой остался ночевать – выпил немного, не садиться же за руль. А родителям радость. Уговаривали и двоих старших внуков заночевать, чтоб утром в семейном кругу устроить «черствые именины», – но они отказались.
Пока жена убирала со стола, а невестка укладывала разгулявшегося Женьку, Юлий Михайлович с сыном курили на балконе.
– Я поговорить с тобой хотел, – начал Юлий Михайлович. – Женьке через год в школу.
– Мы подобрали – недалеко от дома, платная, правда. – Сын мелко поплевывал вниз, совсем как в детстве.
– Не плюйся – взрослый человек. Я серьезно хочу говорить. Может, отдадим Женю в еврейскую школу или гимназию. Я слышал, есть. Тоже платные. Будет язык учить, правила всякие, историю.
