Луч сдвинулся, оставив под собою, к моему удивлению, на редкость чистый и надраенный паркет, без пылинки на нем… осветил маму. Казалось, она выткалась из этой волшебной пыли и все еще немного просвечивала насквозь. Луч был преломлен ею, но она – всего лишь поглощала свет, как непрозрачное тело: как бы луч наткнулся на луч… интерференция, что ли?.. родив ее легкую святую тень, чтобы глаз мой мог различить ее в рассеянном свете. Мама!..
– Проснулся! Что хочешь на завтрак?
– Я бы выпил бульону…
Ах, при чем тут Паскаль! Неизвестно, пробовал ли он советы Декарта… Бульон обжег мне нёбо и своим длинным вкусом отравил первую сигарету и все с таким трудом належанное одухотворение…
………………
Я так хотел продолжить и так не мог…
Срок миновал. Выжил… Рассеянный свет! Куда рассеялось все?! От какой нашей рассеянности… И какой свет мы имели в виду?.. Все густеет вокруг. Сужается. Теснина, туннель. Свет рассеялся и поглотился, но что-то, пятнышко какое-то… растет впереди. Впереди или в конце? Там – свет. Оттуда свет. Тот свет.
Когда-нибудь я все-таки напишу эту книгу! В ней время пойдет в своем подлинном направлении – вспять! Только никаких ретроспекций!.. Просто сначала. Дом наш выживет из стен своих то жутковатое учреждение, его поглотившее; затем, первым делом, воскреснет отец, потом и болезнь его уйдет в далекое будущее, восстанет Дерево, и прирастет к нему ветвь, а там и самоубийца взлетит с асфальта на крышу в своей полотняной рубашке; помолодеет мать… Быстро, ускоренной съемкой, взлетят в небо бомбы, оттает блокадный лед, и не начнется война. Более ласково засверкает листва, как в детстве, как после слез, когда тебя несправедливо отшлепали. А вот тебя еще и не шлепали… Оживет бабушка. Небо взглянет все более незамутненным взором, вдруг я закричу от первого шлепка, и – рассказчик еще не родился. Как изменится мир оттого, что в нем меня еще не было? Какими неведомыми цветами зависти, надежды и ожидания окрасится он без меня?.. Как все заплещет и заиграет счастьем!
И вот – буквально ничего не произошло. Все – унеслось в будущее.
Цокая по булыжнику, подкатит экипаж; дама с солнечным зонтиком вспорхнет с подножки, поддерживаемая под локоток господином, в котором я не сразу узнаю своего деда, а лишь потом – догадаюсь… у дамы из-под рюшей чуть подобранной юбки обнажится повыше башмачка… какая хорошенькая ножка! Какая красивая, какая юная бабушка у меня в 1910 году! А это что за команда просыпалась, как горох? Губастый, в белокурых локонах, мальчик в матроске держит в обнимку стеклянную банку с заспиртованной вороной – мой дядя раньше всех ощутил свое призвание… а вот и тетя, узнаю ее по носику, да ей и двух нет – что о ней говорить… и вообще не так уж и хочется мне их особенно разглядывать – взгляд мой прикован к другой девочке: только она способна так всему удивиться, только у нее могут быть такие круглые от восторженного ужаса глаза… Мама! Мамочка… Не бойся, ты меня не знаешь… Как же тебе интересно сейчас… Вносят баулы, картонки, коробки, саквояжи… Какой новый дом! Какой большой! Неужели это ты будешь в нем жить, девочка моя?..
Какой и впрямь занятный, не похожий на другие дом! Никто еще не знает, что ты – в стиле начала века, что ты – модерн, что ты либерти… Ты просто нов и удобен для жизни моих живых. Тут и они отходят от меня в неразличимую даль будущего, и почему-то это меня все меньше занимает… Не про то ли я когда-то потом расспрашивал мою мать? Будто был ли я?.. Но вот – и нет меня.
Какая же это когда-нибудь будет книга! Ах, надо торопиться… Может, еще не поздно?.. Может, еще не…
1970–1973, 1980–1983За что мы любили грузин…[21]
Дочка говорит: «Раньше-то было много грузин…» А дочке-то сорок лет. Уже есть, что вспомнить… Значит, еще поколение назад грузин было много. А ведь правду сказала!
Раньше была дружба народов. На языке были – узбеки, таджики, азербайджанцы, даже осетины. Были отдельно армяне, для анекдота. Естественно, и евреи. Чеченцев вроде еще не было. Был слух о сосланных чечено-ингушах (как и о крымских татарах). Но только грузин мы любили отдельно, без дружбы народов. Неужели мы любили их за то, что они не узбеки, не татары, не армяне, не евреи?.. Теперь могу заподозрить, что мы их любили за то, что они не русские. Не мы. Но как мы. Но лучше нас… Нет, конечно, не лучше… красивее! Трудно заподозрить самого себя в некрасоте. Нет, не удастся соблюсти политкорректность!
2«Грузинский альбом» писался сразу вслед за «Уроками Армении», о чем свидетельствует «Воспоминание об Агарцине» как первая, въездная глава. Переехал. Перевалил.
«Уроки Армении» оказались построенными, как храм, – мгновенным взглядом назад, с перевала. Такая цельная, семиглавная конструкция, вполне подобная объекту описания… не развалилась, устояла.
Армению я открывал – в Грузию я вернулся. Как домой. Поэтому «Грузинский альбом» уже не храм, а его развалины. Потому каждая грузинская глава чередуется с русской. Потому и альбом, что страницы раздельны. Мы похожи, но они красивее. Влюбленность и любовь, говорят, такие же разные вещи, как ухаживание и брак. Не знаю, как говорит Зощенко, не думаю. Ухаживать грузины умеют. Тут-то и начинается если не зависть, то ревность. Как он умеет выхватить последний рубль, как ковбой пистолет, какие у него ботинки! Как у него пальто распахнулось! Какая запонка, а другой уже нет. Как он не побрился! Словно три дня выжидал, чтоб на улицу выйти. Ненависть к породистому человеку, воплотившаяся в торжестве октябрьского переворота, СУБЛИМИРОВАЛАСЬ подсознательно (и все-таки – через Сталина) в этой ревнивой склонности к грузину… Практически православные, выпить любят, акцент опять же возвращает нам родную речь. Между прочим, Сталин очень любил русский язык, даже слишком, возможно, он любил ВЛАДЕТЬ им. О русский язык! Я не владею им, он – мною…
В остальных же случаях… Заблудился, однако. Вернемся к маме.
«Грузинский альбом» написан ИЗБЫТОЧНО. Что за слово! Что ЗА словом? Слишком. Нельзя так. Вернемся к маме.
Я хотел ПОКРЫТЬ свою последнюю любовь своею речью.
Завтра 50 лет со дня смерти Сталина. Вчера позвонил Резо (тот, что принес мне машинку, чтобы я наконец начал кончать).
Год, однако, 1970-й. Глава, однако (первая из написанных), «Последний медведь», где я с той же дочкой, все еще в родном Ленинграде, только мы оба на поколение себя младше, идем в зоопарк. Писано, однако, в Тбилиси.
Трудно теперь оценить меру того отчаяния. Когда впереди, уже навсегда, дорогой Леонид Ильич… Когда всё, кроме него, было в дефиците. Хоть смеяться над собой можно было.
Каждая глава ГА написана как последняя, как прощальная. С чем и кто прощался?
Так три грузинские главы были опубликованы легально как фон к портретам моих друзей в 1976-м, а три русские главы уже нелегально в пресловутом бесцензурном альманахе «Метрополь» в 1979-м.
Вся же книга дожидалась и дождалась гласности.
Так что эта книга еще и памятник безгласности.
Об этом вся книга. Я простился с нею в том же 1970 году, когда к ней приступил, написав одновременно «Пушкинский дом», и прожил после этого еще тридцать лет. Советское и русское еще четко различалось. Особенно легко это удавалось в Грузии. Будто грузины все были другие, а ты один такой русский среди них. Будто Грузия была даже больше Россией, чем сама Россия, во всяком случае больше, чем Советский Союз. Как в солдатском анекдоте: «Солдат, а солдат! Любишь ли ты баб? И я их». Так ли уж они любили меня, как я их? Не сомневался же я в своем праве приехать к ним в гости, как к себе домой. Но не их ли встречал я первыми на ступеньках Центрального телеграфа в Москве, спускающихся подчеркнуто по-хозяйски, как иностранцы?
В том-то и дело, что так я могу написать сейчас, а тогда не мог. Тогда, окруженный заботой, заселенный по блату в отдельный гостиничный номер, не замечал я, как это происходило, куда это скрывался и появлялся мой первый друг, мой друг бесценный, кому он что незаметно в лодочки-ладошки совал, а когда я догадывался спросить об этом, то его уже не было, потому что он куда-то как-то особенно далеко уже ехал за пишущей для меня машинкой, что с русским алфавитом, у него, как назло, с грузинским, – а что, есть уже и с грузинским? сколько же в грузинском букв? – не успевал я спросить, потому что он уже возвращался с машинкой, потому что я пожелал в этом отдельном номере начать писать то, что последует.
Вся подкупность в Грузии была своей, родственной, домашней. Взятку можно было дать лишь своему, тому, кому доверял, или, скорее, тому, кто тебе доверял.
«Какой хороший русский!» Фраза, застрявшая у меня в ухе на какой-то лестничной площадке, произнесенная пожилой не то матушкой, не то тетушкой друга моего друга и воспринятая мною удивительно положительно, как некий достойный меня комплимент. Через тридцать три года она прожигает меня стыдом. Такой ли уж я хороший? Такие ли уж они красивые?
