Марк Михайлович застыл, будто окаменел:
– Дай посмотрю…
Смотрел долго, подносил ближе к свету, принес из комнаты настольную лампу, снял абажур и опять смотрел, щупал пальцами бороздки со следами белой пасты. Деваться оказалось некуда.
– Рая, это чужой безмен…
Марк Михайлович аккуратно поставил безмен в угол и молча направился в спальню. Лег на кровать и попросил вызвать скорую.
Скорая приехала быстро и вколола все, что надо.
«Вы должны понять, возраст, ничего не сделаешь, – равнодушно посочувствовала фельдшерица. – Звоните, если что».
– Если что? – переспросила Раиса Моисеевна.
– Если то… – ответила фельдшерица и аккуратно прикрыла входную дверь.
Из больницы бабу Башеву встречали с почестями – второе подозрение на инфаркт, не шутки. Причем угодила она под капельницу в самые октябрьские, когда врачи не очень-то приветствуют.
Обошлось – значит, жить до ста лет. Теперь ей девяносто один, осталось девять. Подсчеты провела сама Башева и осталась довольна.
В дом ступила своими ногами, хотя правнук хотел внести ее на стуле, несмотря на бабины несчетные пуды. Башева отказалась, заявив, что не намерена и дальше затруднять родственников.
Башеве вручили новый телефон – трубка без провода, чтобы всегда можно было рядом с собой держать. Объяснили, как и что нажимать, провели пробный звонок и распрощались до новых встреч, слава Богу.
Башева, закрыв дверь на замки, поплелась в спальню, улеглась на разобранную постель (и тут позаботились! – умилилась она) и уснула, счастливая.
Проснулась ночью. Тикали часы на батарейках, и тиканье их было неправильным, нечетким – с подскоком. Это сердило Башеву уже лет двадцать. Но подарок есть подарок.
Башева включила свет и встала. Прошла по квартире, вглядываясь в углы, поднимая глаза к потолку. Ничего ее уже не осталось: рассыпалось, растрескалось, разбилось, перегорело. Всё – подарки. Вот – часы, вот – лампа, вот – стол. В серванте – посуда. Одежда в шкафу – все дареное, от чистого сердца, конечно, дети, внуки, правнуки. Ни один праздник не забывают. Не говоря уж про деньги и продукты – и без праздников приносят, как положено. Заслужила.
Башева вернулась в спальню, но решила проверить, выключила ли свет в туалете. Проверила. Зачем-то, раз уж оказалась поблизости, раскрыла дверь кладовки. И обмерла.
Кладовка оказалась совершенно пуста. Голые полки.
Башева схватилась за голову и закричала.
Медленно осела на пол – не упала только потому, что места в коридоре не хватило для падения – ее тело заполнило пространство между стенами.
Башева просидела в полузабытьи до рассвета.
Наконец откуда-то взялись силы – стала на четвереньки и поползла к телефону – в спальню. Держа в руках трубку, силилась вспомнить, как набирать цифры, на какую кнопку жать, а на какую не жать. Не вспомнила и в отчаянии повалилась ничком на пол.
Она не слышала, как ломали входную дверь, как погружали ее на носилки, как везли в больницу.
Башева пришла в себя в больнице через трое суток и потребовала выписки. Старший сын и невестка, дежурившие у ее постели, замахали руками:
– Да что вы, мама, вам надо подлечиться. Вас в тот раз рано освободили, потому вы и свалились.
Башева бунтовала, не пила лекарства, отказывалась от процедур, ссорилась с соседками по палате. Требовала доставки себя домой.
Родные смирились, написали расписку, что под свою ответственность забирают пациентку.
Новое пришествие Башевы провели тихо, без помпы. Старший сын привез ее на своей машине, кое-как довел до второго этажа и приступил к беседе, отрепетированной заранее:
– Мама, вы уже не девочка. Хорошо, что обошлось, но надо подумать про будущее. Вы не можете оставаться одна. Это у вас явление нервного порядка, мне врачи сказали. Ну что вы разволновались? Мы вас не оставим… Сделаем так: сменяем вашу и нашу квартиры, будем жить вместе.
Башева молчала.
– Что вы молчите? Мы дома провели совещание, все «за». Нужно только ваше согласие…
Башева побагровела и открыла рот:
– Ах, так вам надо мое согласие. Раз такое дело, так я все скажу.
Башева поднялась, правда, со второго раза, и, крепко уцепившись за руку сына, потребовала:
– Пойдем. Раз ты не понимаешь, так пойдем.
В коридоре она распахнула дверцы кладовки и указала пальцем внутрь:
– Кто это сделал? Жена твоя? Или дочки? Или внучки? Или дети твоего брата это сделали? Или его жена, гойка? Или их внуки, гои? Вы меня спросили?
– Да что такое? Мы перед вашим выходом из больницы навели порядок в доме, убирали, мыли, щели в окнах заделывали, чтоб вам не сквозило ничего. У меня радикулит… У жены радикулит.
– Значит, твоя жена, – удовлетворенно кивнула Башева.
– Ну, жена. Зачем вам склянки, они лет сорок тут стояли, пылища, грязь. Вы извините, мама, антисанитария полная. Некоторые банки даже немытые были. Если вам интересно. А вы на тараканов жалуетесь. Мы на помойку выносили – так на нас соседи оглядывались, звякало в мешках. Как алкоголики, честное слово. – Сын робко улыбнулся. – Так мы нарочно в прозрачные пакеты потом складывали, чтоб было видно – не бутылки…
– А ты их наживал? Ты банки эти наживал, я спрашиваю? Там еще мешочки были, много. Целые, между прочим, мешочки…
– Ну, были. Мы в них и складывали.
Башева схватилась за голову, гребешок, которым она собирала волосы, выскочил и упал прямо ей под ноги. Сын нагнулся поднять, но Башева завизжала:
– Не смей! Это мое! Ты сейчас поднимешь – и на помойку понесешь! Я сама подниму! Я на тебя с твоей женой в суд подам. Мнение мое тебе надо? Вот тебе мое мнение: видеть вас не хочу… Никого не хочу! Ничего от вас не хочу! И телефон новый заберите, верните старый – я по нему хоть в похоронную контору смогу позвонить. Новый для меня слишком умный. Я ж глупая, я старая. И это вы рассчитали! Говори, рассчитали?
– Мама, мама… Тише, мы ж в коридоре. Успокойтесь!
– Не будет вам теперь покоя во веки веков…
Башева, опираясь о стенки коридора, пошла в комнату.
Сын – за ней, поддерживая за талию обеими руками:
– Мама, что вы говорите. Из-за чего… Из-за банок… Из-за мусора…
Когда Башева немного успокоилась, сын ушел. Башева смотрела из окна, как он заводил машину, как тронулся с места, как медленно поехал со двора.
«Банки! Подумаешь, банки! Семьдесят лет человеку, – думала она про сына, – а не понимает. Ты поживи с мое, покопи, наживи, откажи себе во всем, новых чулок за всю жизнь не купи… А на праздники всегда стол был. И салаты, и холодец, и колбаска, и селедочка, рыбка. – Башева прилегла на диван. Хотелось спать. – На сколько ж там? Если по-старому по десять копеек считать… Умножить на двести… Нет, на триста… И пол-литровые тоже были… Ну сколько там пол-литровых… Из-под горчицы тоже… А сейчас по сколько можно сдать? И где принимают? Может, на обмен, как когда-то… Ой, вей змир… На сына накричала… За десять копеек накричала… За мешочки накричала…» – Тут Башева встрепенулась: на балконе в старой оцинкованной выварке лежала клеенка, в ананасах, в крупных яблоках, в бананах, на тканевой основе. Лежала лет двадцать – на случай, если что-нибудь прикрыть. Хорошая, только потрескалась в мелкую чешуйку.
Башева повернула голову в сторону балкона: там все было законопачено, заклеено бумагой – не отворишь, не посмотришь. Спросить у сына? Ну нет. С ним разговор окончен.
Нужно жить до весны. Сами придут, сами отклеят. Тогда и посмотрим, воинственно думала Башева.
В результате получилось что?
В результате получилось то, что в конце восьмидесятых, в самый пик перестройки и нового мышления, ждали еврейских погромов, особенно в Москве. Общество «Память» – в «Огоньке» писали – скоро будет бесчинствовать, а власти на такое обстоятельство наплюют.
В те времена у людей дома оружия не было. Ну, охотничьи ружья редко-редко. Соседи стали самоорганизовываться, если евреи. А если в доме еврейская семья одна, тогда с кем кооперироваться?
Некий Вольфович Теодор – фронтовик, капитан, бывший разведчик, отважный человек и так дальше, организовал курсы самообороны. Разработал систему защиты каждой отдельной квартиры на случай погрома. Превратил садово-огородный инвентарь в первостатейное оружие массового поражения. Постоянно поддерживал на плите на малом огне кастрюли с кипятком.
Теодор говорил:
– Пусть сунутся, я им Брестскую крепость покажу!
Я им Массаду устрою!
Евреи из соседних подъездов и домов, со всей округи метро «Спортивная» и более дальние стекались к Теодору перенимать опыт.
Не смешно.
Тетя Руфа жила на четырнадцатом этаже на улице Заморенова, на Пресне, и посреди волнений сохраняла совершенное спокойствие. К ней приходили евреи с третьего и седьмого этажей проинформировать: в минуту опасности они готовы ее защитить, так как она одна.
Руфа поблагодарила и сказала:
