Ей позвонил ее коллега актер, также выставленный из театра, и стал взволнованно объяснять, что организует небольшую актерскую труппу, они будут ездить с легкими концертными программами по провинции.
— Не знаю, — ответила ему Агнеш, — не знаю. Наверное, есть другие, которым это нужнее.
Бывшие коллеги стали для нее чужими, чувство былой общности с ними исчезло. Слушая, как они возмущаются, ругают начальство, она лишь кивала, но сама никого не ругала. Ну, конечно, говорили про Агнеш, ей легко, муж — гинеколог, хорошо зарабатывает…
Агнеш занималась дома стряпней, подолгу сиживала в эспрессо, ходила смотреть фильмы в клубе кинематографистов, изредка ее приглашали дублировать. Пожалуй, и это надо бы оставить, так еще хуже, думала она. Надо покончить со всем сразу.
В конце октября позвонил по междугородному телефону Лоранд, главный режиссер театра в городке N., сказал, что может дать ей роль в чеховской пьесе. Возьмется ли? Агнеш испугалась. Молчала в трубку. Наконец спросила: какую роль? — Маши. Вместо Терн Ловас. Тори ждет ребенка, ее нельзя выпустить в этой роли, — Конечно, конечно, — пробормотала Агнеш, — если Тери ждет ребенка… ну конечно… Машу… конечно…
Тамаш не радовался, что она согласилась.
— К чему вновь растравлять рану, — сказал он. — Ведь так она никогда и не заживет. Не одобряю.
Спектакль шел двадцать пять раз. Правда, в провинциальном городке, а несколько раз и вовсе выезжали с ним в села. Но все это было неважно. Она выходила на сцену бледная, в черном платье. У меня такое чувство, как будто я родилась уже давным-давно. Жизнь свою я тащу волоком, как бесконечный шлейф… Не бывает никакой охоты жить… Конечно, все это пустяки. Надо встряхнуться, сбросить с себя все это. Ей хотелось, чтобы Тамаш увидел спектакль, увидел ее, услышал ее признание. Быть может, он понял бы тогда кое-что, что объяснить невозможно. Лоранд, режиссер, радовался, что Агнеш удалась роль. (А ведь директор не верил в тебя, но я настоял, я-то давно тебя знаю. Я знал, что ты справишься…) Агнеш принимала комплименты, но не хранила их в душе, они выпадали из памяти, не были ей нужны. Не хотелось думать и о том, что будет всего лишь двадцать пять представлений. Хотелось жить Машей, покуда можно. Ее оставляли равнодушной аплодисменты публики, не думала она и о том, что кто-то, может быть, приедет из Будапешта, увидит, на что она способна, о ней напишут в театральном журнале. Когда-то прежде это было важно для нее, теперь уже нет. Она одного хотела: быть Машей. И каждый раз нетерпеливо ожидала вечера. В черном платье ходила по сцене, пила водку с Тригориным и любила Константина. Говорила о Константине, но не о Константине думала. Говорила: А все же я храбрая. Вот взяла и решила: вырву эту любовь из своего сердца, с корнем вырву. По думала при этом не о Константине Гавриловиче.
Хорошо было бы обо всем этом поговорить с Тамашем. Часто Агнеш думала, что муж ее совсем как Медведенко, учитель. Конечно, это было несправедливо. Но чувство такое все-таки было. Что он только любит ее, любит, но по-настоящему не понимает.
Прекрасны были эти дни. Жить Машей, ходить в черном платье, и, попросив Тригорина прислать книгу с автографом, так сказать ому: Только не пишите «многоуважаемой», а просто так: «Марье, родства не помнящей, неизвестно для чего живущей на этом свете».
После двадцать пятого спектакля Лоранд, режиссер, очень жалел, что пока не может дать ей новой роли. Но в ближайшем будущем… Агнеш кивала ему, но не очень-то верила в это ближайшее будущее. Она вернулась домой, в Пешт. Тамаш огорчался, что так и не вырвался посмотреть ее в «Чайке». Агнеш только улыбалась в ответ.
— Зпаешь, — сказала она, — может, это все не так уж и важно…
А однажды — это было уже зимой, когда они махнули на хутор к ее старикам. — Агнеш сказала мужу:
— Наверное, все эти члены жюри, ну, тогда, на конкурсе декламаторов, хотели мне добра. Конечно же, они мне хотели добра, да только у меня-то тогда еще ума не хватало, не знала я, что для меня на самом деле хорошо. Я тоже хотела хорошего, очень хотела… Потому теперь так тяжело. Все еще тяжело…
Они прогуливались вокруг хутора. Маленький «остин» стоял возле беленой стены крестьянского дома, чернели поля, снега не было и в помине, все окрест окутал туман. Во дворе Агнеш взяла Тамаша под руку. В доме готовился ужин — колбасы из только что заколотой свиньи, а они вышли перед ужином погулять. Мой учитель не очень-то умен, но добрый человек… и меня сильно любит… Да, так говорит Маша. И пьет водку. Бедняжка.
1966
Портье в гостинице выразил сожаление: мест нет, сказал он, все кровати заняты, вам бы загодя заказать номер из Будапешта… Напрасно он объяснял, что узнал о командировке всего лишь за полчаса до отъезда, не возвращаться же теперь, не закончив дела. Нет ли все же какого-нибудь выхода? Портье мялся, выждал, пока гость сунет ему в руку двадцатку, и только тогда дал адрес. Железнодорожная улица, семь. Место падежное, плата за ночь — пятнадцать форинтов. А далеко ли? К сожалению, далеко, на самой окраине городка.
Стояла зима, было холодно, морозно — и где-то надо же было переночевать. Он шел долго, пока наконец добрался до указанного дома. Здесь все уже напоминало деревню: заборы из штакетника, лай собак, немощеная, в рытвинах, дорога.
Калитка была открыта. Из застекленной, занавешенной тюлем двери во двор падал свет.
Дверь открыла женщина лет тридцати. Нисколько не удивившись, сказала: проходите, пожалуйста. Он принялся было объяснять, вот, мол, получил адрес от портье, но женщина дружелюбно прервала его: вы входите, входите, холодно же. Гость смущенно повиновался. В кухне, где он оказался, пахло мылом и паром, в плите трещал огонь, ото всего веяло чистотой. За покрытым клеенкой столом сидело двое детей: совсем еще маленький мальчик и девочка лет восьми. Поздоровайтесь, сказала женщина. Девочка тоненьким, певучим голоском приветствовала гостя, но мальчик только молча глядел на него. Йожика! — прикрикнула на братишку девочка. Йожика, ты что, не слышишь? а ну, поздоровайся как следует.
Дя-дя, не сразу выговорил малыш. Да, дядя, улыбнулась хозяйка. Она предложила гостю сесть, предварительно вытерев краем передника белый кухонный стул. Я сейчас, извинилась она, только накормлю детей ужином.
Гость снял шубу и сел возле плиты. Он смотрел, как мать кормит малыша. Кушай, маленький, овощи твоим косточкам нужны, терпеливо приговаривала она. Девочка не ела, серьезно разглядывала пришедшего. Гостя слегка разморило от тепла; целый день он мотался по окрестным селам, зимний холод вытянул из него все силы. Он оглядел кухню. На буфете блестели начищенной медью ступка, котелок, весы и взбивалка. На стене — старомодные часы с большими римскими цифрами. Чистый, выложенный черно-белой каменной плиткой пол.
А она-то как хороша, подумал он. Мягко спускающийся на шею узел волос, бледное, тонкое лицо, большие глаза. Интересно, где ее муж?
Молодая женщина накормила детей. Вот уложу их и приготовлю вам что-нибудь поесть, сказала она равнодушно, хотя и приветливо. Она несколько раз выходила из кухни в комнату, принесла оттуда ночную одежду детей и, прежде чем переодеть их, погрела ее над плитой. Пояснила: в комнате мы не топим. Сейчас она стояла совсем рядом. То и дело гибким движением наклонялась, юбка при этом туго обтягивала бедра. Интересно, придет ли домой муж или, может быть, он дома, только где-нибудь во дворе? — думал гость.
Женщина взяла малыша на руки, девочка, шаркая ножками, пошла за нею. Из комнаты слышно было, как они возились, шуршали постельным бельем, ласково переговаривались.
Ну как, яичницу с салом есть будете? — спросила хозяйка, вернувшись в кухню. Другого-то у меня все равно нет, так что не обессудьте. Он поблагодарил, сказал, хорошо. Вымыл руки, хозяйка подала ему чистое полотенце. Все у нее получалось непринужденно, так, словно она знала своего гостя уже давно. Соль, перец — приговаривала она, накрывая на стол. Пока он ел, убрала одежку детей.
Утром вам рано вставать? — остановилась она у стола. В семь. К восьми мне надо быть в управлении. Женщина не спросила, в каком управлении, только завела будильник, потом пошла в комнату. Уж не безмужняя ли она? — размышлял гость. Тогда, пожалуй, дело-то на мази.
Он даже вздрогнул, когда она вновь вошла в кухню. Посмотрел на нее внимательно: чего она ждет от него, эта женщина? Может, в ее движениях обнаружится вызов, какое-то поощрение?
Если хотите помыться, услыхал он вдруг, в кастрюле теплая вода. Я пойду лягу, через несколько минут можете войти. Разденьтесь здесь, в комнате у нас холодно. Гость оторопел. Где я буду спать? — спросил он. Там, в комнате, ответила женщина. К сожалению, у нас только одна комната. Портье не сказал вам? Я обычно сдаю диван.
