Кто-то из родственников, которые только и могут, что подбодрить других ничего не стоящими им словами, посоветовал мне надеяться и ждать, пока дети мои подрастут. Опьяненная его словами, я успокоилась. Так один день я надеялась, а на другой впадала в отчаянье.
У меня родился шестой ребенок, потом седьмой, восьмой, девятый. А сил у меня оставалось все меньше. Волны все яростнее обрушивались на мою маленькую скалу. И, наконец, однажды жизнь сорвала с нее меня, мужа — все наше гнездо, и занесла нас далеко-далеко, в один из тех городов, в котором я была во время своего свадебного путешествия, но где я никогда не хотела бы поселиться. И все-таки ей не удалось разрушить мой маленький мир. Я так срослась с ним, что жизни пришлось перенести меня в этот город вместе с моим маленьким миром. Я жила здесь, как глиняный горшок среди чугунов; но я старалась держаться от них подальше и надеялась, что моих слабых сил матери хватит, чтобы защитить моих сыновей и дочерей. Я все время работала.
Вечерами, сидя подле очага и ожидая возвращения мужа, я вязала детям чулки. А когда мои дочери немного подросли, я их тоже научила держать в руках спицы. Когда дыры на пятках уже нельзя было заштопать, я распускала чулки, из той же шерсти вязала новую пару. Они всегда были только черные. Но те чулки, которые я начинала вязать из старой шерсти, а заканчивала из новой, предназначались лишь для самых маленьких. Старшие дети отказывались носить черные чулки различных оттенков. Я стала к тому же и портнихой. Штаны мужа переходили к детям. А от старших к младшим. При этом мне приходилось проявлять большое терпение, подолгу ломая голову над тем, как бы получше приладить друг к другу кусочки изношенной ткани. По воскресеньям, когда я надевала на моих детей — от старшего до самого младшего — рубашки, штаны, чулки, сделанные моими собственными руками, надежда на то, что когда-нибудь они поймут, как мне было трудно, превращалась в уверенность.
С последним родившимся у меня ребенком — десятым по счету — я опять обновилась, и ко мне снова пришла любовь, безрассудная, огромная, ревнивая. Его рождение спасло меня. Доктор прямо сказал: «Либо еще один ребенок, либо смерть». Я выбрала ребенка. Но впервые в жизни я стыдилась беременности. Я старалась как можно реже попадаться на глаза своим старшим детям. И при каждом удобном случае повторяла, что только боязнь умереть заставила меня еще раз пойти на материнство. Но это было правдой лишь отчасти. В глубине души я очень хотела ребенка.
Между его рождением и рождением предпоследнего сына прошло много лет. Когда я вижу их рядом, то думаю, что природа еще раз пожелала показать мне свое могущество. Даже теперь у меня, совсем уже старухи, есть младенец, которого я баюкаю, как когда-то баюкала давно отошедших от меня детей. Я вытащила для него из нижнего ящика комода пеленки и детское приданое, которое сшила, пока ждала своего первого сына.
Я могу его нянчить, как нянчила остальных детей. И с ним я могу мечтать о завтрашнем дне. Он-то уж останется моим, и только моим, до самой моей смерти. И никто его у меня не отнимет. Что ж, я признаюсь в своем эгоизме! Но ведь я родила десятерых детей. Пусть же хоть один из них будет только для меня и моего бедного мужа.
Я боялась, что другие мои дети не станут любить этот последний плод моего чрева, а они его сразу полюбили. Но любовью, которой я не знала. Мой ребенок стал словно бы их ребенком, и теперь, когда я и мой муж уже совсем старые, у моего маленького сына много отцов и матерей.
С его рождением меня опять переполняет огромная, ревнивая любовь. Нельзя сказать, чтобы я не любила всех моих детей. Ведь каждого из них я девять месяцев носила в себе. Но все-таки больше всего я люблю тех, что родились у меня первыми, и последнего. Что это — тоже закон природы? Я ничего не понимаю в законах природы. Словно выпущенная из лука стрела, я достигла высшей точки своего полета, а затем стала падать вниз. Однако в определенный момент, с рождением последнего ребенка, я, как бы по волшебству, опять взвилась вверх и снова достигла апогея. Я знаю, что, по мере того как я рожала, запасы сил, накопленные мной в молодости, постепенно истощались. Я приобрела навыки, как обращаться с детьми, но сил у меня — и не столько физических, сколько духовных — становилось все меньше и меньше. Возможно, в этом был виноват и мой муж. Не знаю. Знаю только, что с годами любовь его ослабела. У него тоже был свой полет. Поэтому я нередко со страхом спрашивала себя, не стала ли для него близость со мной всего лишь привычкой? Однако, словно боясь заглянуть в бездну, я не решалась ответить себе на этот вопрос. Но сама я никогда не отдавалась мужу только по привычке. Он был у меня первым мужчиной и остался единственным. Он был для меня первым моим младенцем. И теперь, когда ночью мы лежим рядом, словно два старых друга, разговариваем о наших повседневных заботах и даже еще строим какие-то планы на наше недолгое, неверное будущее, я уверена в том, что он тоже всегда любил одну лишь меня.
Когда-то муж ревновал меня. А я — его. Он говорил, что я красивая, и ревновал. Поэтому он заставлял меня ходить купаться с детьми совсем рано утром, когда солнечный диск только-только поднимается над горизонтом и искрящаяся гладь моря не шелохнется. В то время купальным костюмом служила простая рубашка, оставлявшая открытыми лишь руки да ноги, а на пляже за километры вокруг не бывало ни души. Но меня радовала его ревность. Она давала мне прочную веру в его любовь. Ведь каждой женщине надо уцепиться за что-то прочное и построить на этом свой мир, пусть даже маленький и мучительный. Летом, в самую жару, я надевала ради него очень закрытые платья и непрестанно шептала ему о любви, потому что, услышав в ответ, что он меня тоже любит, переставала мучиться ревностью. Потом могучие силы нашей любви вырывались наружу. Я убеждалась в том, что нужна ему, а он затихал на моей мягкой руке.
Но между мной и мужем постоянно возникала какая-то тень. Муж называл ее «несчастливой судьбой». «Счастливая судьба», та, что позволяет унижать и угнетать наших ближних, выжимать из них пот и кровь, всегда обходила стороной нашу маленькую скалу. Муж часто винил в этом детей. Может быть, он был прав. Говорю «может быть», потому что мне не хочется возлагать на них ответственность за то, в чем я сама не уверена. Я скорей думаю, что ни муж мой, ни я не были созданы для счастья. Поэтому мы никогда не тщились поймать его. Нам удавалось только рожать детей. Я часто молила бога помочь нам как-нибудь перебиться, но никогда не просила его обеспечить нам завтрашний день. Нашим счастьем были дети. Все они у нас здоровые и крепкие. И красивые. Хотя они и не любят, когда я говорю об этом. В таких случаях они сердятся и кричат на меня. Они уверяют, будто все они безобразны и что я могла бы сделать их получше. Но я горжусь тем, какими они у меня получились. Сперва, когда я бывала беременной, я всегда держала подле себя куклу и пристально вглядывалась в встречавшихся мне красивых детей. Я боялась, что у меня родятся некрасивые дети, а то и уроды. Прежде мне надо было, чтобы моими детьми любовались и восхищались. Теперь же, когда мне случается хвалить их, я предварительно убеждаюсь, что их нет поблизости и что они меня не слышат. Они уверяют, будто у них новые взгляды и что прошло то время, когда матери хвастались своими детьми. Но такое время никогда не пройдет, не может оно пройти, и это я знаю твердо, потому что десять раз была матерью. А потом — я же не вру, я постоянно смотрю на моих детей и вижу, какие они у меня ладные и красивые. Добрая кровь в них от меня и от мужа, от мужа — у них правильные черты лица и статность. Он создал форму, а я ее приняла. В нее мы отлили наших детей. Я могла бы нарисовать портрет каждого из них. Я удерживала их подле себя, пока могла; потом пыталась удержать их с помощью фотографий. Фотографии мне ни к чему, но иногда мне вдруг начинает казаться, будто я забыла их лица, глаза, облик. Признаюсь, мне становится страшно. Тогда я мысленно зову их и бегу к ночному столику, чтобы взглянуть на их фотографии.
Однако если бы меня спросили, что они за люди, какие мысли бродят в их головах, то я не нашлась бы, что ответить. Тут я мало знаю своих детей. Или, может быть, знаю настолько, что не решаюсь признаться себе самой, какая у них душа? Не знаю. Разве не кровь, которую мы с мужем им дали, сформировала их души? Тогда почему же характеры у них столь различны и внутренне они так не похожи на меня и на своего отца? А ведь я всегда заботилась и об их душе. Я старалась воспитывать их в страхе божьем и привить им порядочность.
Но о страхе божьем у каждого из них свое мненье; а о порядочности они рассуждают так, что я нередко прихожу прямо в ужас. Я считала, что поступать порядочно — значит поступать так, чтобы потом тебя не мучила совесть; а вот их совесть не мучает даже из-за того, что я вовсе не считаю порядочным. Когда же я пытаюсь втолковать им это, они твердят, что времена теперь другие и что к жизни теперь надобно подходить не с теми мерками, к которым я привыкла в пору моей молодости. Словно я жила сто лет назад или, проспав шестьдесят лет, только сейчас проснулась.
