Я, кажется, невольно увлекся и чересчур затянул рассказ о путешествии по Испании, однако ж все иберийские воспоминания как-то по-особому притягательны для воображения.
Путь наш в Гранаду лежал через горы, еле заметными тропами, где, по слухам, хозяйничают разбойники, так что мы приняли все необходимые предосторожности. Самая ценная часть наших пожитков была отправлена с оказией днем-двумя раньше; при нас остались только платье, скудные дорожные пожитки и деньги на расходы — с некоторым избытком на откуп от грабителей, если рыцари с большой дороги удостоят нас нападения. Беда, коли прижимистый путник воздержится от этой предосторожности и попадет к ним в лапы с пустым кошельком — ему, пожалуй, достанется от них на орехи за такую скаредность: «Неужели кабальеро должны рыскать по дорогам и рисковать виселицей за здорово живешь?»
Для нас нашлась пара крепких жеребцов; третьего, нагруженного нашей скудной поклажей, оседлал дюжий парень-бискаец лет двадцати — наш провожатый, конюх, лакей и в особенности телохранитель. По этому поводу он вооружился внушительным трабуко, которым пообещал защитить нас от всевозможных ратеро — пеших разбойников-одиночек; но если какая-нибудь банда, положим, «Сыны Эсихи», нападет гуртом, тут он, говоря по чести, бессилен. Вначале он очень хвастался своим оружием, но, увы, оно протряслось у него за седлом, даже и незаряженное.
Условлено было, что путевые расходы на корм и конюшню берет на себя владелец лошадей, на его же иждивении и наш оруженосец, которому мы, однако, втихую намекнули, что уговор уговором, а если он будет служить толково и исправно, то мы позаботимся и о нем, и о лошадях, а выданные ему деньги останутся у него в кармане. Эта нежданная щедрость да вовремя предложенная сигара совершенно покорили его сердце. Он и так-то был парень услужливый, веселый и добродушный, с постоянными поговорками и прибаутками на языке, вроде прославленного Санчо, образца всех оруженосцев, имя которого, кстати, мы ему и присвоили; и, как сущий испанец, он вел себя с нами приветливо и дружелюбно, но и в самом буйном веселье ни на миг не терял почтительности.
Так мы понемногу собрались в путь; главное же — мы хорошенько запаслись добродушием и были искренне готовы довольствоваться малым, ведь нам предстояло странствие поистине контрабандистское: как устроимся, так и ладно, с кем сведет бродяжья судьба, с теми и хорошо. В Испании как же иначе и путешествовать. А если эдак настроиться и приготовиться, то что за страна для путешественника! В любом постоялом дворе приключений не меньше, чем в зачарованном замке[6], любая трапеза едва ли не колдовство! Пусть, кто хочет жалуется, что им не хватает шлагбаумов на дорогах и гостиниц — всех тех удобств, которыми потчует благоустроенная и на общий лад цивилизованная страна, а по мне, лучше кое-как карабкаться по горам, пробираться наобум, наугад, наудачу; и пусть нас встречают с немудрящим и все же неподдельным гостеприимством, которое придает столько очарования доброй старой романтической Испании!
Севилья. Фото второй половины XIX в.Так настроившись и так экипировавшись, мы выехали из «чудного града Севильи» ярким майским утром, в половине седьмого; нас провожали верхом знакомая дама с кавалером, расставаясь с нами по-испански. Путь наш лежал мимо древней Алкалы да Гвадайра (Алкалы-на-Айре), благодетельницы Севильи, снабжающей ее хлебом и водой. Здесь живут пекари, которым Севилья обязана отменными и прославленными хлебами; здесь выпекаются роскас[7], известные под заслуженным именем pan de Dios (хлеб Господень), которыми, кстати, мы велели нашему Санчо набить дорожные сумки. Недаром этот благодетельный пригород именуется «хлебницей Севильи», Алкала де лос панадерос: большая часть здешних обитателей состоит при пекарне, и навстречу нам брели вереницы ослов и мулов, навьюченных огромными корзинами с караваями и кренделями.
Я сказал, что Алкала снабжает Севилью водой. Здесь расположены большие резервуары-водохранилища, сооруженные римлянами и маврами; от них к городу тянутся стройные акведуки. Алкальские родники столь же славны, как здешние пекарни, говорят, что и хлеб такой вкусный отчасти потому, что вода мягкая, сладкая и чистая.
Здесь мы задержались у развалин старого мавританского замка — это излюбленное место севильских пикников, и нам припомнились многие проведенные здесь приятные часы. Длинные стены в прорезях бойниц окружают квадратную громаду с остатками подземных закромов (масморас). Гвадайра огибает холм у подножия развалин, журча среди камышей и кувшинок; склон порос рододендронами, шиповником, желтым миртом, дикими цветами и благоуханным кустарником, и вдоль берегов тянутся апельсиновые, лимонные, гранатовые рощи; из них доносилось пение раннего соловья.
Через речку переброшен живописный мост, у въезда на который стоит ветхая мавританская замковая мельница, защищенная башней желтого камня; на стене ее сушилась развешанная рыбачья сеть, неподалеку на воде покачивалась лодка; крестьянки в ярких платьях шли по выгнутому мосту и отражались в тихоструйном потоке. Сцена на радость художнику-пейзажисту.
Старые мавританские мельницы у мелких речушек встречаются в Испании повсюду и напоминают о былых тревожных временах. Все они каменные и часто имеют вид башен с бойницами и парапетами: это бастионы тех буйных дней, когда жителям по обе стороны границы грозили внезапный набег и торопливый грабеж, когда мужчинам приходилось работать при оружии и заботиться о временном укрытии на случай опасности.
Следующая наша стоянка была в Гандуле, тоже у руин мавританского замка с развалинами башни, на которой гнездились аисты; но видна была оттуда вся кампинья — плодородная долина в окружении дальних вершин Ронды. Такие замки строились, как твердыни — охранять равнины от набегов, когда враги опустошали поля, угоняли с пастбищ овец и коров, захватывали крестьян; и длинные кавалькады торопливо скрывались в горах.
В Гандуле мы обнаружили сносную гостиницу; люди добрые знать не знали, сколько нынче времени, время у них вызванивают раз в сутки, в два пополудни, а до этого живи вдогад. Мы догадались, что настал обеденный час, и, спешившись, спросили поесть. Пока еду готовили, мы побывали во дворце, бывшем обиталище маркиза Гандульского. Там царило запустение: осталось два-три жилых покоя, на редкость бедно обставленных. Кое-что, впрочем, напоминало о былом великолепии: терраса, по которой когда-то разгуливали прекрасные дамы и благородные кавалеры; пруд и заброшенный сад, заросший виноградом, с обомшелыми пальмами. Здесь нам встретился толстый священник; он нарвал букет роз и любезно преподнес его нашей даме.
Дворец был на горе, а под горой — мельница у тихой речки среди апельсиновых и алойных дерев. Мы пристроились в тени, и мельники, оставив работу, подсели к нам и закурили, ибо андалузцы всегда готовы поболтать. Они поджидали цирюльника, который раз в неделю приезжал и выбривал им подбородки. Он вскорости прибыл: парень лет семнадцати верхом на осле, донельзя гордый своими новыми альфорхами, или седельными сумками, только что купленными на ярмарке. Один доллар за них предстояло ему заплатить в июне, на святого Иоанна[8], уж к тому-то времени волосяная жатва принесет нужный доход.
Когда башенные часы проронили два удара, мы уже покончили с обедом, простились с севильскими друзьями, оставили мельников попечениям брадобрея и отправились в путь, который лежал через кампинью. Это была обычная испанская широкая равнина: мили и мили ни дома, ни деревца. Беда здесь путнику вроде нас, застигнутых бурными ливнями: ни прибежища, ни укрытия. Нас только и спасали наши испанские плащи, почти до земли покрывавшие всадника и лошадь, но они тяжелели с каждой милей. Едва успевал кончиться один ливень, как медленно, но верно собирался другой; по счастью, в промежутке светило и палило андалузское солнце; плащи наши испускали клубы пара, еле успевали слегка подсохнуть и снова мокли.
В послезакатный час мы добрались до Арахаля, маленького нагорного городка. Там была суетня по случаю прибытия отряда мигелетов[9], прочесывавших окрестности на страх грабителям. Во внутренних районах страны к иноземцам не привыкли, и весь городок, понятно, тут же занялся толками и пересудами. Хозяин с двумя или тремя умудренными старцами в бурых плащах изучал наши подорожные в углу гостиной, а альгвасил[10] переписывал их при тусклом свете лампы. Подорожные писаны были по-иностранному и озадачивали их; но наш оруженосец Санчо помогал им разобраться, превознося нас до небес с испанской велеречивостью. Мы тем временем щедро оделили присутствующих сигарами, расположив к себе сердца, и все захлопотали о том, как бы нас получше принять. С визитом явился сам коррехидор[11], и по мановению хозяйки в нашу комнату торжественно внесли громадное кресло с тростниковым сиденьем, предназначенное для его персоны. Отужинал с нами и командир патрульного отряда, говорливый балагур-андалузец, которому довелось воевать в Южнбй Америке; он рассказывал о своих амурных и военных подвигах, не скупясь на пышные фразы и выразительные жесты и таинственно закатывая глаза. Он поведал нам, что у него есть список всех окрестных бандитов, что он, как бог свят, выловит их, мерзавцев, с первого до последнего, и предлагал в провожатые любого из своих солдат. «Для охраны, сеньоры, хватит одного человека: бандиты знают меня и знают моих — людей: любой из них нагонит ужас на всю сьерру». Мы поблагодарили его в том же стиле и заверили, что под охраной несравненного Санчо нам не страшны все, вместе взятые, разбойники Андалузии.
