Господи, все в порядке».
И, дойдя до края поля и первых плодов, снова вспоминает о Земле Израиля и радуется, что живет за ее пределами и не должен отдавать десятину.
Снова пугается своих мыслей и поднимает глаза к небу, смотрит, не наблюдает ли за ним Господь Бог.
И торжественно заканчивает: «Весалмуд Тойро кенегед кулом!» [47]
— Да, изучение Торы — это главное! — заключает реб Михл.
Он очень рад, что все заповеди по сравнению с изучением Торы — это тьфу!
«Надо еще раз „Зроим“ пролистать, — решает он твердо. — Посмотреть, что там говорится насчет десятины и первых плодов».
Довольный принятым решением, он молится, настроившись на благочестивый лад, но нет-нет да и подумает опять, что сегодня же купит гвоздей и набьет их в забор острием вверх.
«Ей-богу, отличная идея», — улыбается реб Михл и молится дальше.
1900
Боруха самый маленький домишко на улице. Больше на деревенскую хатку смахивает, но по кровле из подгнившего гонта видно, что дом городской, а по мезузе на двери — что еврейский.
Внутри только одно помещение. Половину, отделенную деревянным некрашеным шкафом, старшая дочь когда-то попыталась назвать «темной каморкой», но не прижилось. Темно-то там темно, но впечатления «каморки» не производит. Назвала так пару раз, но домашние не поддержали, тогда она тоже решила, что новое название не слишком подходит, и стала звать отделенную часть, как вся семья — «темный угол».
Разумеется, в таком тесном домишке шкаф — нежеланный гость. Стоит посредине, гордый, огромный, высоченный, а живым людям повернуться негде. И ничего не поделаешь, приходилось с ним считаться, как-никак наследство от родителей Боруха, хотя вся семья каждый день желала проклятому шкафу сквозь землю провалиться.
Но еще хуже — печка, с ней и вовсе беда. Эта злодейка почти три четверти дома захватила. Они со шкафом ближайшие соседи, но дружить не хотят, зло смотрят друг на друга. Только перед Пейсахом, когда жена Боруха Цвия покрывает печь свежей побелкой, та начинает смотреть на своего соседа немного дружелюбней.
Зачем в маленьком домишке такая огромная печь, даже хозяева понятия не имеют. Он уже сотню лет стоит, а то и дольше. Кто знает, что за сумасшедшие тут раньше жили и что они себе думали. Борух с Цвией дом не покупали. Как только они поженились, их поселил в нем отец Боруха, вот они и живут здесь уже не один десяток лет. А разузнавать историю своего жилища Боруху некогда, есть дела поважнее. У него жена, много детей, а заработок мал.
Но главное несчастье — теснота. Цвия — мастерица на все руки, ловкая, проворная, и старшая дочь в нее пошла. Казалось бы, что стоит двум хорошим хозяйкам навести в доме порядок, чтобы все сверкало и блестело? Однако не тут-то было, сколько бы они ни трудились, все без толку. Вот, например, собирается семья обедать. Мать и дочь все силы кладут, чтобы проложить путь к столу. Тут за десять минут не управишься! Только чуть-чуть прибрали, как что-то падает на пол, что-то не туда поставили, скамья ни с того ни с сего оказалась под ногами, и опять не пройти, хоть перепрыгивай! Ведь в доме, кроме шкафа и печи, еще две кровати, стол и две скамьи, та, что длиннее, концами в стены упирается. Ну и еще множество всякой утвари.
— Оставил же твой отец наследство! — не раз поддевала Цвия Боруха, когда теснота становилась совсем невыносимой, например, когда надо постель стелить, или халы печь, или чолнт в печку ставить, да мало ли что еще.
Борух не отвечал, он и сам был недоволен таким наследством. Хотя иногда думал: «Все-таки свой уголок…» Причем они страдали из-за тесноты не только физически, но и морально, и моральные страдания были куда сильнее.
Хотя Борух — человек бедный, все-таки он хозяин, происходит из прекрасной семьи. Например, Ица Златес — его очень близкий родственник, а Ица — настоящий богач… А у Боруха еще много родни, да и у Цвии, слава богу, тоже: дядьки, тетки, племянники и еще какая-то седьмая вода на киселе. И из-за этой родни Борух с женой и дочкой часто испытывают унижения.
Бывает, и нередко, что Цвия рожает мальчика. Само собой, это радость, пусть даже он уже третий. Тесно, конечно, но первую неделю новорожденный лежит с мамой, много места не надо. Потом колыбель нужна, но это тоже не беда. Ее можно к потолку подвесить, она только в воздухе место занимает, как будто на втором этаже. Цвия всех детей в такой качала… Но ведь надо обрезание делать, а негде! В домишке даже миньян [48] не поместится, а у Боруха с Цвией, как уже сказано, полно родни, и всех надо пригласить!
Вот тут и начинаются унижения. Богатые дядья и тетки, весь, так сказать, цвет, приходят только после обрезания, и не все вместе, а парами, и Борух каждый раз извиняется, что у него так тесно, и в отчаянии смотрит на стены, будто хочет им сказать: «Да раздвиньтесь же вы хоть немного, чтоб вас черти взяли!»
А еще хуже по праздникам, когда родственники, как принято, приглашают друг друга в гости.
— Смотри не забудь сегодня прийти! — хлопают Боруха по плечу после молитвы в синагоге. — С женой и детьми, пожалуйста! Слышишь?
Борух слышит. Еще бы он не слышал. Нельзя же не прийти и обидеть родных. Конечно, он навещает всех. Благословляют Всевышнего, пропускают по стаканчику, а после угощения, когда по заведенному в местечке обычаю надо пригласить к себе, у Боруха язык отнимается, и он едва может промямлить:
— А теперь надо бы ко мне пойти…
— Придем, когда, даст Бог, дом побольше построишь.
Борух очень хочет ответить: «Ничего, в тесноте, да не в обиде». Такой ответ был бы очень уместен, но он застревает у Боруха в горле, никак не выговорить, хоть рукой оттуда вытаскивай.
И, забыв поблагодарить за гостеприимство, как требует вежливость, он уходит, забрав с собой жену и детей, и ему кажется, что он был не на праздничном угощении, а на благотворительном обеде, который богач устроил для нищих.
Лицо пылает от стыда, и с тем же чувством он идет ко второму родственнику, третьему, четвертому. А что делать? Нельзя же не прийти и обидеть родных.
И так каждый праздник. Не пойти к родным и к себе не пригласить Борух не может. Хоть и самый бедный среди них, так низко он никогда не опустится.
