— Учится она! — нервно сказал Бенкё. — Кто ее знает! Нас выпроваживает, а сама может делать что угодно.
— Перестань!
— Неделю валяется на диване, неделю в квартире не убрано. Она наверняка и учебу эту придумала для того, чтобы иметь больше свободы… Смотри, они сейчас отдерут портьеру! Если ты не вмешаешься, я займусь ими сам.
— Вот и блинчики, пожалуйста. — Официант ловко расставил на столе четыре тарелки.
— Дети! — позвала бабушка. — А ну-ка, быстренько сюда. Тут для вас есть что-то вкусненькое. Идите же ко мне, птенчики мои.
— Извините нас, — обратился Бенкё к официанту.
— Что вы, что вы. Вы можете гордиться своими детьми. Вот если ребенок ведет себя тихо, тут уж, действительно, дело неладно.
— Не смей брать руками, — сердито одернул Бенкё Лацику. — Сколько раз тебе говорили, что руками, — он понизил голос, — не жрут?!
— Вкусненькие блинчики. Для нашего маленького Лулу, — просюсюкала бабушка.
— Я рассчитаюсь, — сказал устало Бенкё. Он потрогал живот. Как камень. Придется лечь на операцию.
— Вам не понравилась уха? — спросил официант, положив перед Бенкё счет. — Сто сорок два форинта.
— Да нет, очень вкусно, вот только желудок у меня…
— Болит? — забеспокоилась мать. — Опять?
— Нет. То есть… Не сильно, — Он дал официанту двести форинтов и попросил сдачи пятьдесят.
— Ну, доедайте блинчики — и пойдем.
Бенкё поднялся. Наконец-то он мог встать из-за стола. Было три часа. До дома можно добраться минут за двадцать, если дорога сухая. Но снег не перестает. Так что уйдет не меньше часа.
— Есть еще немного вина, — сказала старушка, — но оставлять же его. Дети, не кидайтесь шапками. Мама и папа не для того работают. Лаци, подними носовой платок. И не трогайте мою сумку, а то не найдешь потом. Вон как вас много.
— Да? — Бенкё надел полушубок, — Я пошел, буду ждать вас в машине у входа.
В машине он немного передохнул. Снег залепил ветровое стекло. К четырем будем дома, подумал он, до того, как начнется матч по телевизору, нужно еще просмотреть проекты планов. Завтра в девять совещание в тресте.
Дети уже толкались у дверей ресторана, надевая синие вязаные шапочки.
— Спокойно, спокойно, — командовала бабушка.
— Это, к вашему сведению, «трабант», а не сугроб, — разозлился Бенкё. — И нечего его разносить. — Он смотрел, как дети забирались в машину, переваливаясь друг через друга. Правой рукой он разгреб их, освобождая место для малыша. Лулу вцепился ему в запястье и запел. — Того, кто будет вести себя тише всех, — сказал Бенкё, — вечером покатаю на плечах. Поехали!
Снег падал хлопьями. Дорога была скользкой, он не решался ехать со скоростью более сорока километров. В зеркальце машины он видел синие шапки детей и себя. Узкую полоску своего лица. От белизны снега оно казалось серым. Он провел рукой под глазами. Посмотрел на мать — как же они похожи друг на друга. Круглые, мясистые лица. Когда-то ему хотелось иметь более резкие черты лица. Теперь уже все равно.
Огромная машина с нефтяной цистерной тянулась мимо «трабанта», обдавая его снегом. «ОСТОРОЖНО. ОГНЕОПАСНО». Вот уже эта громадина обогнала их. «ОГНЕОПАСНО». Двойные колеса, грохот. Ее шофер хоть что-то делает. Когда в гараже он выходит из этого чудовища, то хоть вздохнет с облегчением — пронесло. Как Ив Монтан в «Плате за страх». Это по крайней мере какое-то дело. Какое-то дело. Какое-то дело. Какоетодело…
— Что ты сказал? — спросила мать. Она сидела рядом и дремала. Дети копошились сзади. Они царапали замерзшее стекло, дрались, хихикали и болтали на своем языке. «И не суброг. Трапа карапа»…
— Когда ты был ребенком, ты так же пристраивался на коленках у окна. У окна автобуса. Помнишь, раньше рядом с кабиной шофера был такой закуток. В старых автобусах. И так же глазел на все, как Лаци. Нет, как Тоника… Ты был невыносим. Однажды засунул себе в нос бобы…
— Хоть бы я тогда задохнулся… — И подумал: если из-за Шары нельзя будет смотреть матч, поднимусь к Молнарам. Так даже будет лучше.
А дети сзади:
— Окапякатька гряказнока. Снеговук.
— Помнишь… — Старушка откинулась на сиденье, и голос ее невнятно доносился из-под меховой шапки. — Помнишь, ты пошел в армию в сорок девятом? Мог и не идти, но тебе хотелось во что бы то ни стало. У тебя тогда голова шла кругом от всех этих общественных дел. Но потом ты вырос. Только все могло сложиться удачнее. Хорошо еще, что у тебя есть эта машина. Да, это хорошо.
Да уж, это мотор. Машина эта. Прямо трактор! И голоса детей: — Апсинапсимамсикакси. Негугур. Карапляк. Карапляка, карпляка… — И снег. А Дунай не замерз, хоть и холодно. И хлопья снега хлещут в ветровое стекло. Вот и домики Септэпдре. А у нас, конечно, и сегодня не убрано. И завтра будет все то же. Шара занята своей эстетикой, а у мамы болит спина. В девять совещание в тресте, а я еще и не заглядывал в материалы. Будет ли когда-нибудь так, чтобы надо мной ничего не висело?!
— Скажи, — обратился он к матери, — скажи, мама, ты не помнишь, кем я хотел стать?
— Что ты, сынок?
— Не знаешь, кем я хотел стать в детстве?
— В детстве? О, у тебя было много прекрасных планов!
— Ну а больше всего кем я хотел стать? Не помнишь?
Старушка на секунду задумалась. Обед и слепящий снег разморили ее. Она улыбнулась.
— Нет, сынок, этого я не помню.
1968
— Ну, вот я и здесь, только выключила кофеварку. Алло! Алло, Анча!
— Да, да, я слушаю. Интересно, что он будет делать дальше, где встретит Новый год?
— Я только кофеварку выключила. Могу и тебя угостить чашечкой кофе… — смеется Кати. — Слышишь?
— Ладно. Я вот смотрю, как он теперь будет ей врать.
— Ой, а я прозевала. Так сейчас эта его жена? Очень даже ничего себе.
— Фамилии не знаю, но, кажется, я уже видела ее в каком-то фильме. Наверно, его тоже ставил Пьетро Джерми[7].
— Все такие фильмы он делает, правда? Ой в них знает толк.
— Вот красотища! — гудит в трубку Анча.
— Что, что?
— Ты что, не смотришь, что ли?
— A-а. Да, да, я только устроилась поудобнее.
Кати забралась в угол софы, подложила под себя диванные подушки, свернулась калачиком и умудряется при этом потягивать кофе. Зеленую телефонную трубку она придерживает подбородком и из-под распущенных рыжих волос смотрит на экран, озаряющий комнату голубым светом.
— Анча? Налить тебе немножко кофейку в трубку? А? Крепкий получился, так что опять не смогу заснуть… — Она горько усмехается, ерзая на подушках и устраиваясь поудобнее.
— Ничего мужик, а?
— Это Уго… Как его?
— Тоньяцци[8]. А что, нет?
— Плюгавенький малость.
— Сама ты плюгавенькая!
— Ах, прости, дорогая, я не знала, что ты в него втюрилась.
Невнятное бормотание на другом конце провода. Кати потягивает кофе.
— Ну ладно, давай смотреть.
Тоньяцци в гостиной. Поглядывает на часы. Накрытый стол. Кьянти и шампанское. На Тоньяцци белая рубашка, брюки к смокингу. Жена в фартучке хлопочет — кормит супруга. Дети под ногами вертятся. Тоньяцци смотрит на часы — ему пора. «В полночь смотри телевизор, я тебе помашу…»
Анчу словно кто щекочет:
— Спорим, он их обведет вокруг пальца!
— Ну и гад!
— Интересно, к которой из любовниц он пойдет?
— Ах, он гад такой, — твердит Кати.
Тоньяцци трогательно прощается с семьей. Торопливо убегает. Следующий кадр. Ну конечно, он у той красотки! Она еще в фильме «Соблазненная и покинутая» снималась. Маленькая, темноволосая, этакая молодая пантера. Сидят перед телевизором. Полночь. Тоньяцци, музыкант с телестудии, на экране поднимает бокал с шампанским, подмигивает…
— Нет, ты посмотри, какой гад! Ты видишь?
Голос Анчи:
— Ах черт, изображение прыгает. Наверно, кто-то включил стиральную машину. Все у телика, передачи в самом разгаре, а они стиральную машину включают!
— Так ты не видишь? — Кати возмущенно объясняет: — Он же у своей любовницы сидит! Конечно, он с приятелями заранее отснял в студии эту новогоднюю сцену. Ты видишь? Алло!
Молчание. Только из телевизора доносится приглушенное чтение, звучит итальянская музыка. Отставив чашку, Кати вытягивается на софе, лицо ее мрачно. Она дует в трубку.
— Алло! Алло!
— Ну вот, настроила. Черт их побери! В самый разгар включают стиральную машину! А что будет с третьей? Спорим, он еще и к ней пойдет? Алло! Кати?
— Я слушаю.
— Я говорю, он и к третьей еще пойдет.
— Да, я слышу.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Ах, ну какая же ты дура, ведь это всего лишь фильм.
— Знаю. Знаю, что это всего лишь фильм. У тебя нет поблизости часов? Который теперь час?
— Увы, нет, часы в другой комнате. Должно быть, минут пятнадцать одиннадцатого. Алло!
