— Да вот же он! — закричала вдруг тетя Геланг, на плечах которой сидел Литс. — Помаши папе ручкой! Помаши!
Мы все замахали руками: и Дэнни, и Салинг, и наши двоюродные братья и сестры, наши дядья и тетки. Мы махали до тех пор, пока не убрали трап и не закрыли дверцу самолета. Потом раздался чудовищный, оглушающий рев — и гигантская птица двинулась с места. Сначала она осторожно поползла по бетонной дороге, потом заскользила все быстрее и быстрее, приподнялась над землей и взмыла ввысь. Сделала круг над аэродромом и стала удаляться, делаясь все меньше и меньше. И все это время мы продолжали стоять, не двигаясь с места. И хотя мы уже не видели папу, мы знали, что он там, внутри этой большой птицы, которая уносит его в далекий-далекий Вьетнам…
Первые дни мама ходила грустная, как вдова. С нами почти не разговаривала. Тихо сидела одна за столом, за которым они с папой обычно беседовали. Часто слушала радио. Буквально впивалась в газеты.
Однажды я решил поговорить с Дэнни — почему мама вдруг так изменилась? Я нашел его за домом — он что-то копал.
— Почему мама часто плачет? — спросил я у него.
— Потому, — ответил он.
— Почему «потому»?
— Потому что таковы все матери. Волнуются за своих мужей.
— А разве с папой что-нибудь случилось?
— Пока нет. Наверно, что-то прочла в газетах или услышала по радио. Вроде бы вчера бомбили Сайгон.
— А зачем бомбили Сайгон?
— Затем, что во Вьетнаме война! Это там в порядке вещей — бомбежки. А бомба ведь может упасть и на папу! — И он сердито схватился за лопату.
Тогда я не мог еще представить себе все те опасности, которые грозили папе, и не понимал, почему мама то и дело вытирает украдкой слезы. Мне казалось, что война — это так интересно! Сражения! Стрельба! Вот наш сосед Фернандо — он давно воюет, и ничего с ним не случилось! Но однажды на глаза мне попался один из журналов, которые читала мама. И я увидел там фотографии: убитые на улицах Сайгона, окровавленные лица, оторванные руки и ноги… Мне не верилось, что это и есть война. Не верилось, что это война во Вьетнаме. Папа рассказывал об этой войне совсем другое! И потом — все были такие веселые, когда провожали папу во Вьетнам!..
Полевая почта США
Сайгон. Вьетнам
15 июня 1964 г.
Дорогая Ненг прибыл благополучно привет детям всем родным целую — Карлос
Это была первая весточка от папы из Вьетнама. И мама не выдержала — расплакалась. А Дэнни улыбался. И утешал плачущую маму. И тогда я вдруг обнаружил, как здорово они похожи — папа и Дэнни!
Всякий раз, когда приходило письмо из Вьетнама, мы звали маму, и она читала вслух, что пишет папа. Мама садилась на диван, а мы толпились возле нее. И когда в письме упоминались наши имена, мы бурно радовались.
— «Ходит ли Дэнни в школу?» — Мама улыбалась, а Дэнни кричал: — Конечно!
— «Дэнни, учись хорошо, сынок. В свое время мы с мамой были первыми учениками. Теперь твоя очередь».
— «Сол уже, наверно, стала барышней? Может, и кавалеры появились?» — И Сол пряталась за диван, краснея.
— «Как там Тотой? Не забывай пить молоко, сынок. А то будешь слабенький!» — При этих словах Дэнни бросался щупать мои мускулы, которых у меня не было.
— «Ну, а Литс? Научился ли правильно говорить? Вы его поправляйте. И вообще заботьтесь о нем хорошенько — он самый маленький».
И когда мама заканчивала то, что касалось нас, она складывала письмо и уходила в спальню, чтобы там прочитать то, что предназначалось ей одной. Слова ласки. Слова любви. Слова нежности. Клятвы и обещания…
Время от времени папа присылал нам фотографии. Мы жадно расхватывали их и с любопытством рассматривали. Это были групповые снимки — папа был запечатлен на них в обществе американцев, или филиппинцев, или вьетнамцев, с которыми вместе работал. На одной фотографии они копают землю под фундамент из железа и бетона. На другой — сидят в какой-то комнате, окруженные разными приборами, похожими на радио. На третьей — едят палочками лапшу в одном из ресторанов Сайгона.
— По-моему, папа чуточку поправился, — говорила мама, как бы ища у нас подтверждения.
— Похоже, — нерешительно подхватывал Дэнни.
Я внимательно рассмотрел лицо папы. Нет, он не поправился. Вроде бы даже наоборот, похудел еще больше. И почернел. А может, мне это только кажется, потому что рядом на фотографии — рослые, плотные, белые американцы. Так я и сказал маме. Но она не согласилась со мной. Не знаю, ей виднее. Я отметил только про себя, что, хотя папа улыбается обычной своей улыбкой, в глазах его почему-то уже не блестят искорки…
За все время пребывания папы во Вьетнаме он только четыре или пять раз менял место работы. Сначала он был в Сайгоне. Потом его направили в Дананг. Затем в Начанг. В Кантхо. Еще куда-то. Поначалу все эти названия казались мне смешными, но потом я к ним привык. Американская компания посылала папу туда, где была работа. Строить казармы. Сооружать радиомачты. Возводить армейские узлы связи. Оборудовать госпитали. Иногда он работал вместе с американскими солдатами. Иногда с вьетнамскими. А иногда и с филиппинскими. Судя по фотографиям, которые присылал папа, у него во Вьетнаме было много друзей. На лицах всех этих людей я не замечал никаких следов войны. Их улыбки никак не вязались с теми ужасами, о которых кричали газеты. Да и папины письма из Вьетнама всегда были веселые: о товарищах по работе, о встреченных в Сайгоне соотечественниках — все они милые, прекрасные люди; о тамошних пейзажах — они так похожи на наши; о вьетнамцах — они такие же смуглые, как и мы; об американских начальниках — они строгие, но справедливые. Хорошо во Вьетнаме. Весело во Вьетнаме. И война во Вьетнаме кажется приятной прогулкой…
Прошло несколько лет. Наш дом теперь крыт железом, а не пальмовыми листьями, как раньше. Земляной подпол забетонирован. Потемневшие от времени стропила заменены новыми. В гостиной появился небольшой телевизор.
Литс пошел в школу, в которую ходили и мы все. Я кончаю начальный курс и надеюсь на похвальный лист. Салинг перешла в последний класс, у нее уже три или четыре ухажера, и я служу им связным. Дэнни в столице — он учится в университете и живет там в общежитии. Мама почти не изменилась — только несколько морщинок на лбу, несколько серебряных нитей в волосах, очки на носу. Она все так же молчалива, терпелива и заботлива. Но это уже не прежняя мама, которая принималась плакать, услышав любую тревожную новость о Вьетнаме. Либо ее отвлекали от печальных мыслей бодрые папины письма, либо ей просто не о чем было плакать.
Когда Дэнни уезжал в Манилу и, прощаясь, обнял маму, меня словно что-то обожгло внутри — я никогда еще не испытывал такого. Как сейчас вижу: в одной руке у него чемодан, другой он гладит маму по плечу, оба они улыбаются… А мне вдруг стало так тоскливо!
Первые месяцы Дэнни часто приезжал к нам. Обычно он появлялся в субботу утром. Целовал маме руку. Вынимал из чемодана грязное белье. Шел на кухню перекусить. Потом начинал рассказывать. Иногда жаловался. На студентов, которые норовили говорить только по-английски. На придир экзаменаторов. На город, в котором так легко заблудиться. Пообедав, он шел на улицу. Чтобы повидаться со старыми друзьями. С приятелями, которых оставил здесь. С товарищами по школе, у которых не хватило денег заплатить за учебу в университете и которые теперь, помогая отцам, трудились в поле или плели корзины на продажу. Вечером Дэнни занимался. А на другой день утром возвращался в Манилу. Со временем он стал приезжать все реже и реже. Два раза в месяц. Раз в месяц. Раз в два месяца…
За годы учебы в столице Дэнни сильно изменился. Это был уже не тот застенчивый и стыдливый Дэнни, каким я его помнил с детства. Тот не осмеливался вступать в разговоры со взрослыми и лишь коротко и скромно отвечал, когда к нему обращались с вопросом. Он стал уверенным в себе и общительным. Он сам подсаживался к взрослым, заговаривал с ними, шутил. И он был тут как тут, если речь заходила о политике. Он высказывался по всем проблемам — и внутренним, и внешним, обсуждал действия всех и вся — и левых, и правых. Крепко доставалось от него разным проходимцам, выдаваемым газетами за героев Филиппин. Последними словами ругал он тех иностранцев, которые внушали нам, что мы должны по дружбе продать им нашу страну… От него я впервые услышал такие выражения, как «лжеобразование», «колониальное мышление», «американский империализм». Выражения эти я тогда не понимал и часто расспрашивал его о том, что они значат.
— Поговаривают, будто Дэнни стал коммунистом, — жаловались дядья маме. — Уйми его, пока не поздно. Пусть уйдет из университета, иначе все это плохо кончится!
— Я все время твержу ему, что он должен учиться, а не якшаться с бунтовщиками, — робко отвечала мама. — Да куда там, он меня уже не слушает…
