— Теперь что мне нужно…
Они словно просыпаются. Энрикета опускает руки, Абилио закладывает два листа копирки между страниц своей расчетной книги и молча записывает заказ под диктовку Жулио. Все случившееся кажется ему странным сном, смутным и далеким, неожиданной игрой воображения. Он озирается вокруг: все тихо и спокойно, словно ничего и не произошло. И Энрикета опять становится прежней: как всегда, застенчивой, незаметной, покорной. Она уже не походит на загадочную статую. Трудно было бы поверить в это превращение, если бы он не видел минуту назад собственными глазами — каким-то новым зрением — руки, обнимавшие ее тело жадно и безнадежно. Галлюцинация? И бездумно, машинально он записывает поручения Жулио, повторяя время от времени:
— Еще что?
Жулио устремляет взгляд в потолок и чешет в затылке, вспоминая:
— Записывайте: тесьмы двадцать дюжин, всех цветов. Кажется, все. Что еще, Энрикета, не знаешь?
— Не знаю.
— Значит, больше ничего?
— Что-то я забыл… Сколько дней вы пробудете здесь, сеньор Абилио?
— Два или три, самое большее.
— Ну, значит, если обнаружится нехватка…
— Я еще зайду…
— …или я пришлю кого-нибудь.
Абилио молча запихивает образцы как попало в чемодан. Он ошеломлен, только не может понять чем; пытался засмеяться, но не мог. Никогда ничего подобного с ним не случалось. Он выходит, не произнеся ни слова. Они провожают его до дверей, прощаются, потом идут к прилавку, и тут Жулио, сморщив слегка нос, спрашивает жену:
— Какая муха его укусила? Он был сегодня какой-то странный, на себя не похожий.
Энрикета пожимает плечами, и оба под гомон покупателей принимаются за обычную работу в лавке.
Абилио задумчиво шагает по улице с чемоданом в руке. Он ощущает в себе какую-то пустоту, словно то, что случилось, выдрало у него кусок внутренностей, хочет вернуться к действительности и не может. Он как будто бредет в непроглядной темноте ночи, ощупью находя дорогу, пытается вспомнить, что же произошло, но память отказывает, хотя голос, позвавший его, все еще звучит в ушах. Он не может разобрать слов, но помнит интонацию настойчивого и тоскливого призыва. Голос донесся издалека и разбил тишину, уничтожил привычный ход вещей. Он не знает, кому принадлежал этот голос, который, казалось, звал на помощь или молил о спасении.
Он почти не притронулся к завтраку, чем очень встревожил сеньору Этелвину и постояльцев, весело поджидавших его возвращения. Девочка, подававшая на стол, смотрит на него испуганно и тревожно.
— Вам нездоровится, сеньор Абилио?
— Да, что-то мне не по себе. Пройдет.
— Принести вам чаю? Тетя заварит…
— Не стоит.
День проходит все в том же тумане, в печальных сумерках. Он навещает еще двух-трех постоянных клиентов, и все они находят, что он какой-то странный и вроде бы не слышит, когда к нему обращаются.
— Сеньор Абилио! Да проснитесь же наконец! Где вы витаете?
Абилио встряхивает головой, пытается сосредоточиться, но через минуту опять сидит грустный и далекий от всего на свете, устремив неподвижный взгляд на чемодан с образцами. Как-то непривычно видеть его без улыбки, его словно подменили: совсем другой человек.
Мота-аптекарь, завидев его через окно, подбегает к дверям и долго смотрит ему вслед, потом возвращается к своим весам и говорит помощнику:
— Что-то он мрачный… Странно. Вот увидишь, сегодня все пойдет кувырком. Если он проходит мимо моего дома, потом целый день у меня ничего не клеится. Это уж точно.
— Про кого это вы, сеньор Мота? — спрашивает склоненный над ступкой помощник, отрываясь на мгновение от работы.
— Ну, про кого я могу говорить?! Конечно, про этого чертового Абилио, коммивояжера. Видел, он прошел мимо? Успел уже наклюкаться… Он для меня страшней войны. Послал бы господь ему какую-нибудь пакость, вроде рака желудка.
— Да, сеньор!
И в самом деле, Абилио, которому всегда доставляло удовольствие дразнить аптекаря, проходя мимо его дома, на этот раз чувствует себя так, словно смертельная болезнь и впрямь грызет его. Он даже не смотрит в сторону аптеки, бредет своей дорогой, безразличный ко всему, безразличный даже к этой измучившей его тайне, к голосу, который время от времени снова начинает звать его, как дальнее эхо. Теперь он испытывает уже не грусть, а какую-то прежде ему не знакомую, предсмертную тоску.
За ужином он тоже почти ничего не ест. Он хочет завязать разговор с постояльцами, но смутная мысль продолжает преследовать его неотступно. В комнате не слышно привычных раскатов хохота, и поэтому в кухне, разжигая очаг, сеньора Этелвина говорит племяннице:
— Абилио что-то не понравилось. А вдруг у нас, боже сохрани!
— Но что это может быть, тетушка?
— Я-то откуда знаю!
Проснувшись ночью и услышав, что он не спит, а вздыхает и ворочается в постели, она приносит ему чашку жидкого чая.
— Выпейте, сеньор, это у вас от желудка.
Пока он, сидя на кровати в пижаме, распахнутой на груди, поросшей черной шерстью, сопит над чашкой, дует, чтобы чай остыл поскорее, Этелвина сочувственно смотрит на него. Она в шлепанцах, поверх ночной рубашки накинуто старое пальто, и эта небольшая вольность теперь, глубокой ночью, исторгает из ее груди глубокий вздох нежности.
— Сейчас заснете.
— Спасибо.
Она выходит на цыпочках, бесшумно и всю ночь слушает, как он ворочается. Вдова часто не спит по ночам. Она еще не стара, но жизнь не сложилась. Его вздохи смущают ее, напоминают о мучительных желаниях, о бессонных ночах и о том, что с каждым днем все меньше надежда получить от него утешение…
До утра еще далеко, но она уже слышит шаги, слышит, как льется вода из кувшина в таз, а из таза в бадью. Абилио встал. Она бежит узнать, что случилось, видит, как он умывается, голый по пояс, и едва осмеливается робко спросить в полуоткрытую дверь:
— Не надо ли чего?..
В ответ он что-то коротко и неразборчиво бурчит.
— Вы уезжаете?
— Нет. Утром мне надо быть в Казаише, я договорился с приятелем. К завтраку вернусь.
— Не угодно ли чего-нибудь?
— Все в порядке, не беспокойтесь.
Вздохнув, она удаляется, полная сомнений и мучительного любопытства. Сомнения эти, неизвестно почему, причиняют ей боль. За годы вдовства она научилась угадывать то, что другие скрывают в глубине души, и делает это настолько тонко и безошибочно, что проникает в самые непостижимые тайны, превращая подозрение в уверенность.
Потом Абилио спускается вниз, и еще долго слышны его удаляющиеся по улице шаги. Поди узнай, что ему понадобилось так рано — еще ведь темно.
На небе догорают последние звезды. Он проходит деревню, минуя сосновую рощу, подымается по откосу на Каменный Холм и здесь садится на землю под раскидистыми, почти стелющимися по земле, влажными от росы ветвями финикового дерева, рядом с нежно журчащим родником. Начинает светать. Он понимает, что это голос, не умолкавший весь день и всю ночь, привел его сюда и сопротивляться этой необъяснимой силе нельзя. Распростершись на свежей траве, он чувствует, что сердце стало биться спокойней. Ему кажется, что он сейчас задремлет. Птицы еще не покинули своих теплых гнезд. Ночная тень объемлет темную землю.
Энрикета появляется вместе с первыми лучами солнца. Она привязывает своего осла к огородному плетню. Он молча, не двигаясь, не шевелясь, ждет, пока она подойдет ближе. Энрикета закутана в мохнатую шаль, завязанную на спине; в руках у нее корзина. Она так же безмятежна и спокойна, как и само утро, свежее, омытое росой, благоухающее ароматом полевых цветов. Грубые башмаки уверенно ступают по утоптанной тропинке. В утренней свежести она еще красивей, еще желанней. Она подходит к ручью, видит его, распростертого на земле, останавливается, развязывает шаль, жадно вдыхает свежий воздух, открывает грудь навстречу этой свежести. Она не вздрагивает, оставаясь все такой же прекрасной, невозмутимой и соблазнительной, словно давно ждала этой встречи, и вот час пришел. Он приподымается на локте и протягивает ей свою сильную руку. Она идет к нему, бросив корзину, которая катится по откосу и останавливается, натолкнувшись на камень… В лепет ручья, в перекличку птиц, которые, перепархивая с ветки на ветку, приветствуют новый день, вплетается долгий, нежный и умиротворенный вздох.
Голос, позвавший его, не был обманом чувств. Он слышит его теперь так близко, этот голос смешивается с его собственным, и оба переходят в шепот…
Этелвина, которая, едва Абилио вышел из дому, не могла оставаться там ни минуты, видит, как он, словно вор, перепрыгивает через каменную ограду, а потом видит Энрикету, подпрыгивающую на спине осла, идущего резвой рысью. Эта тайна тяжким грузом ложится на ее сердце, хотя и кажется нежной и доброй. Близкая старость, не омраченная злобой, обычно смягчает сердца и открывает их навстречу всему доброму и прекрасному. И поэтому на глазах Этелвины слезы, а губы ее улыбаются. Она — сама доброта.
