Анри посмотрел на пустую рюмку и поднял руку к бару.
Официантка принесла еще коньяку и новую картонку.
— Хватит тебе совать мне под нос эти квиташки, — сказал он. — Еще не дошли до составления счета. Положишь вон там, с краю стола.
— Как хотите, — сказала девушка. — Почему вы сердитесь?
— Вы тут только о деньгах и думаете.
— Мы ж не как вы в «Юнгфрау», чтоб бесплатно обслуживать, — засмеялась официантка.
— Свое дело знай, — отрезал Анри. — Иди, зовут тебя.
Он поднял рюмку, подержал мгновение, словно оценивая, хорошо ли она наполнена, а потом так же разом опрокинул.
— А Мария? — спросил я. — Поженились они вообще?
— Нет. Все некогда им было. Да и как-никак она не из того была разряда женщин: будем спать вместе, но сперва пойдем в церковь. Ей хватало того, что она рядом с Йоганом, встречается с ним взглядом, работает, как вьючное животное. Йоган тоже здорово втрескался. Что ж, с такой женщиной и хитрец вроде него может влюбиться. Я тогда даже думал, что все его мелкие рассчеты — от любви к Марии.
«Еще немного выплывем, красавица моя, — часто говорил он. — Тогда увидишь, как заживем. Будет у нас и свой дом и дети, будет сад с большими деревьями и луг до самого озера, а в отеле станут работать служанки. Ты, Анри, человек честный, на тебя кассу оставим.»
«Вот в это я не верю,» — говорю.
А тот смеется. «Верно, — говорит. — Эк куда меня занесло. Не то чтобы я не доверял, но английская грамматика и трактирные счеты — это разные вещи.»
Еще немного, еще немного — прошло два года. Мария вовсе не мечтала о разных имениях, но вы же знаете, о чем думают молодые женщины. Когда не было клиентов, она доставала сумку с рукодельем и начинала вязать. Всё такие маленькие распашонки, штанишки, чулочки.
«Как ты думаешь, Анри, — скажет мне бывало, — розовое красивее или голубое?»
«Что я понимаю в этих делах, фройляйн{3}? Если ребенок будет похож на вас, то хоть и в белую пеленку его повяжете — все равно красивый будет.»
А та улыбается, словно уже видит ребенка и знает, что он красивый.
Поначалу все было так только — игра в куклы. Но потом стало всерьез. Однажды Мария призналась Йогану, что у ней и правда будет ребенок.
«Невозможно, милая — ты от него избавишься,» — сказал он кротко.
«Избавиться от ребенка? Нашего ребенка?»
Йоган обнял ее и самым нежным тоном сказал:
«Пойми, милая, у меня самого сердце разрывается, но другого выхода нет. Ты же видишь: мы только-только начали. Положение совсем неустойчивое, денег пока еще никаких. И в этот тяжелый момент, когда решается вопрос, будем ли мы всю жизнь прозябать в нищете или поживем, как люди, ты оставляешь отель, чтобы рожать ребенка. Ведь это означает конец — конец всему.»
Известное дело, Мария его убеждала, что продолжит работать до последнего момента, что служанка понадобится лишь на две-три недели, что все будет, как пожелает Йоган, только бы ей родить ребенка.
«Знаю, знаю, — отвечал Йоган, — только пойми, что это невозможно. Я не хочу, чтобы мой сын рос в нищете. Надо еще немного подождать и будет у нас свой дом и много детей, и все будет даже еще лучше, чем ты мечтаешь.»
— Считаете, что он так сказал? — спросил я.
— Почему считаю? Знаю положительно.
Анри смолк, словно заколебался.
— Только это уже другая история. Немного позднее Йогану пришлось нанять второго официанта. Тот был малый честный, но влюбился в Марию. Только ни у того не было глаз Йогана, ни Мария не могла подумать ни о каком другом мужчине. В общем, дело безнадежное. Но намного позже она ему кое-что рассказала и от него я знаю все, как было.
— Понятно.
Из домика-часов, повешенных над стойкой, показалась маленькая коричневая птичка. Затем раздался дребезжащий срипящий звук, каким кукуют все деревянные кукушки. Пассажир, задремавший за соседним столиком, открыл глаза, посмотрел на часы и механически протянул руку к кружке пива. Пиво выдохлось. Пассажир нахмуренно сглотнул слюну, после чего снова подпер голову рукой и закрыл глаза.
— Понятно, — повторил я. — А ребенок?
— Не догадываетесь разве? После нескольких ночей слез и упрашиваний Йоган добился своего. Мария избавилась от ребенка. А вместе с ним и от всякой возможности иметь других детей. Нетрудно представить себе ее состояние. Но какая же это была женщина, господин, — ничем себя не выдавала. Все так же тиха, приветлива — только вот совсем редко уже смеялась и вязаные одежки куда-то пропали. Наверно, время от времени доставала их, плакала над ними, но этого уже не знает никто.
Анри зажег сигарету, посмотрел на пустую рюмку, однако воздержался.
— Это вот, женщины-то, — сказал он, сглотнув слюну, — существа особенные. Вместо того, чтобы остыть к Йогану, Мария — верьте или нет — еще больше к нему привязалась. Он ей сочувствовал, клялся, что если бы даже на миг допускал такое несчастье, никогда бы не заставил ее идти к врачу, ласкал, называл самыми нежными именами. И теперь уже Мария знала, что за всю жизнь не будет у нее никакого другого близкого существа, кроме Йогана. Сам он, сказать прямо, сильно не сокрушался. С детьми или без, а дела шли. Отель всегда полон, ресторан тоже — и я, хоть бегал целыми днями, еле поспевал. Зачем вообще оставался у этого человека, не могу сказать.
А хозяину — он уже сделался настоящим хозяином — строение у вокзала стало казаться тесным.
«Как думаешь, Анри, не пора ли подрасширить предприятие?» — говорил он мне иногда, словно я и впрямь ему компаньон.
«Если есть деньги — расширь, чего меня спрашиваешь. Только не забудь и мне несколько пар рук подкупить — потому что этих двух мне уже и сейчас не хватает.»
«Не волнуйся, — смеется, — возьму тебе четырех официантов, а ты только командовать станешь. Метр-д'отелем будешь — а что? Я о тебе думаю, приятель, не бойся.»
И однажды он уступил строение по выгодной из-за большой клиентуры цене, а потом переехал и, разумеется, увел с собой клиентуру.
Новое здание было совсем другое дело — вы его знаете. Двадцать номеров, большой ресторан, кафе-бар. На этот раз хоть покраски и оклейки не было. Все выписывалось прямо из Цюриха — приборы, столики, кожаные кресла. Он и впрямь привел еще трех официантов, уборщицу, женщину на кухню. Только для меня и Марии табак остался тот же. Для меня, собственно. Мария-то любила ухаживать за отелем, в хлопотах она забывала о том, другом. Целыми днями бегала вверх-вниз, а в обед и вечером стояла за баром. Все в той же кремовой блузке, с этими темными глазами, все такая же красавица — даже если хотите, еще красивее, чем раньше, уже зрелая и какая-то замкнутая, серьезная.
В числе других работ хозяин посылал ее разносить кофе и завтраки наверх по номерам. Так «пурбуары»{4} шли к Марии, а значит и к Йогану. Все прекрасно, но однажды кое-что случилось. Есть клиенты, знаете, которые считают, что раз пользуются постелью, то могут воспользоваться и служанкой. Завертелся около Марии один торговец, попытался обнять, а она ударила его по морде и убежала. Тогда между ней и Йоганом вспыхнула перебранка. Первая настоящая перебранка.
«Ты меня разоришь, — сказал он. — Бьешь и гонишь самых лучших моих клиентов.»
«Я, что ли, виновата? Что я могла сделать? В постель к нему лечь — ты этого, что ли, хочешь?»
«Прекрати эту болтовню. Я хочу, чтобы не рухнуло все накопленное с таким трудом. Ты знаешь, что' он мне сказал — торговец-то? «Если, — говорит, — у вас пошутить нельзя, чтобы человеку скандал не устроили, для меня и моих друзей найдется другой отель. Отелей много.» А этот тип каждый месяц нам по сто франков оставлял, не говоря уж о его друзьях.»
«Но я-то чем виновата, что я могла сделать?»
«Ты очень хорошо знаешь, что. Не открою тебе ничего нового, если скажу, что есть люди, которые приходят сюда в какой-то мере и из-за тебя, потому что — да что там — потому что ты красива, нравишься. Неужели настолько трудно быть с людьми полюбезнее? Если нахал пристанет, оттолкнешь его, разумеется, но обязательно ли бить и вопить по лестницам, чтоб весь свет решил, будто «Юнгфрау» стал вертепом? Не надо забывать, что наше благополучие — лишь фасад. В действительности положение у меня просто ужасно. Здание заложено до последнего гвоздя. Нет банка, в котором бы я не был должником. Тут даже рюмки и вилки не наши. Пропустим хоть один срок выплаты — и отель пойдет к чертям.»
Как бы там ни было, они вроде помирились и все закончилось поцелуями и объятиями. Но дело в том, что спустя месяц скандал повторился. Был ли и удар по морде, не знаю, но крики доносились до самого низу.
На этот раз Йоган ничего не сказал. Он вообще перестал говорить с Марией. Та хотела ему рассказать, объяснить, умоляла понять — он молчал. Только тот, кто знает ее любовь, может догадаться, какую она пережила за эти дни тревогу. Мысль о потере Йогана доводила ее до умопомрачения. А тот молчал. Она с ним заговорит, а он повернется спиной или — хлоп дверью — и выйдет. В конце концов, когда Мария однажды снова завсхлипывала, он сказал:
