Черные глаза - Маргарита Симоновна Симоньян

— А где у вас сковородка? — спросила однажды тебя Валентина.

Ты не знала, что такое по-русски «сковородка», — в вашей деревне за Хостой в те времена не было русских школ.

Тебе стало так стыдно, что ты обежала весь Дурнобел, пока не нашла единственного соседа, еще до войны перешедшего на своей угрюмой кобыле три перевала, чтобы спуститься к зажиточным казакам, на Кубань, где ему обещали невиданных в хостинских чащах жирненьких поросят, которых можно кормить одними помоями, а под Новый год они вырастают в огромные густомясые туши — так, что розовая, с полосками сального глянца лопатка занимает целый коптильный бочонок.

Сосед показал тебе сковородку и спас тебя от позора.

— Никогда не пойду за колхозника! Только за грамотного! — окончательно определилась ты.

Однажды московский ансамбль, объезжавший с гастролями черноморские деревушки, заехал и к вам — в самую дальнюю деревушку, где все жители знали, что живут рядом с морем, но никто никакого моря ни разу не видел.

Твой отец к тому времени был уже мельником, уважаемым на селе человеком, и руководитель ансамбля, чисто вымытый человек в серой шляпе — остановился у вас.

Как-то после обеда, закурив на вашем балконе терпкую папиросу, он услышал, как под балконом, обрезая созревшую кукурузу, ты поешь на своем языке грустную песню про бабочку, которая живет один день.

Руководитель ансамбля пришел к твоему отцу и долго его уговаривал отпустить тебя с ними в Москву, объясняя, что у тебя есть все данные, чтобы стать великой артисткой.

Ты стояла рядом с отцом, пряча под фартук темные руки, где под ногтями никогда не вычищалась черная хостинская земля, и ждала приговора.

— Я по-русски плохо говорю, — сказал Минас. — Что такое артистка, я не знаю. Зато я знаю, что такое проститутка.

И ты осталась полоть фасоль в своем огороде.

Через десять лет заезжий ансамбль из Армении все-таки увез — но не тебя, а Тамар — замуж за кудрявого аккордеониста.

Ты училась в последнем классе, когда к вам в школу пришел новый историк, раненный под Сталинградом, с подвязанной левой рукой, голубоглазый молодой лейтенант Адам Алексеевич. Его звали так необычно — Адамом, — потому что у его родителей не получались дети. Точнее, они рождались и почти сразу же умирали. Один, второй, третий… Бабки отлили воск и сказали его родителям, что у них снова родится мальчик, назвать его надо Адамом, следом родится девочка, назвать ее надо Евой. И они тогда будут жить. Родители так и сделали.

Однажды новый учитель подошел к тебе прямо на улице.

— Слушай, красивая девочка, — начал он.

Но ты испуганно отвернулась и быстро ушла, семеня по осенним камням. Адаму понравилось, что ты не стала одна говорить с мужчиной на улице — даже с учителем. В субботу в каштановый дом уже стучали присланные Адамом сваты.

Поговорив с Минасом о дождливой погоде, о том, успеют ли на зиму собрать на горе весь сладкий каштан и много ли в этом году в подлеске кизила, старший из сватов сел к очагу и стал теребить бамбуковым прутиком догоравшие угли. Это означало, что он пришел говорить совсем о другом.

— Не трогай мой очаг, — вежливо сказал твой отец.

Это означало, что сватам пора уходить.

В темном углу ты толкала ногами тяжелую бочку, подвешенную к потолку, — сбивала кислое масло — и видела, как старший сват теребил ваш очаг. И как сваты ушли, не получив от твоего отца никакого ответа.

— Он живет с красивой русской женщиной, — сказал Минас за семейным ужином, когда твоя мама поставила на каштановый стол крапивную кашу и кукурузный хлеб.

— Зато он не колхозник, — ответила ты.

Свадьбу играли всю ночь и полдня, пока Вардкез — лучший на весь Дурнабел барабанщик — не разорвал свой последний кожаный барабан.

Ты никогда не сомневалась в своем Адаме. Даже когда он купил мотоцикл и соседки в истоптанных тапочках сказали тебе, что мотоцикл ему нужен, чтобы катать других.

— Адам, если посадишь в этот мотоцикл женщину — разобьешься, — это все, что ты ему посоветовала.

Когда той же ночью Адам, до крови исцарапанный горной ажиной, тащил из канавы свой искалеченный мотоцикл, ты уже ждала его дома с целительным чистотелом и свежей рубашкой.

Ты знала, что на самом-то деле Адаму всю жизнь нравилась только одна русская женщина — Валентина Васильевна Толкунова. Ну и немножко все остальные — русские и нерусские, — кто был на нее похож. Но любил Адам только свою Кегецик.

Однажды в вашей деревне появился вор из Румынии, большой и гордый, дядь Грант. Он подружился с Адамом и его белозубой женой. Грант рассказывал, что в Румынии у него была невеста. Она носила корсет. И как-то раз попросила Гранта зашнуровать ей ботинок, потому что в корсете ей неудобно нагнуться. Грант присел, сделал вид, что шнурует, и растворился в толпе. Он был так оскорблен, что решил больше никогда не жениться.

Еще он рассказывал, что в Румынии его воспитывала стая воров. У всех у них не было больших пальцев. И когда пришла пора ему самому стать вором, он должен был тоже отрубить себе большой палец, чтобы лучше лазить в карман. Но он не стал его отрубать и сбежал.

Твой Адам с опаской поглядывал на дядь Гранта, когда он рассказывал при тебе свои увлекательные истории.

Дядь Грант привез с собой из Румынии головокружительную игру, умещавшуюся в узком ящике из ореха, разрисованном, как татуировками, полуголыми феями. Вся деревня ходила к нему учиться, но никто по сей день не играет в нарды лучше тебя. Может быть, ты была фартовее и умнее других, а может, он просто учил тебя все вечерами подряд, как только падало солнце и ты возвращалась из своего огорода, пряча под фартук руки с черной землей под ногтями.

Тот, кто проигрывал партию, должен был идти в магазин за хлебом. Если проигрыш был всухую, хлеб надо было купить белый.

Твой Адам всегда сидел рядом, ронял пепельницу которую выстругал сам из можжевельника в своей низенькой мастерской в конце огорода, где он оглаживал на визжащем станке и заковывал обручами винные бочки для винограда, оплетавшего двор с топчанами, засиженными собаками-крысоловами, в той мастерской, где остались два пальца Адама, срезанные визжащим станком, пока вы со вспотевшим дядь Грантом резались в нарды на лакированном столике, присланном Гранту его корешами откуда-то с зоны.

Твой Адам так до конца своих дней и не понял, что вы