— Ты завсегда был шибко грамотный, — сказал Кьель.
— Да в этом уж тебе со мною не тягаться было, — ответил довольный Андерс. — Зато и силищи у тебя было! Помнишь, как ты меня раз отделал, домой-то на карачках добирался. А я обратно на тебя судом, за насилие, и пришлось тебе целую кучу денег штрафу заплатить.
— Да ведь оплеухи-то того стоили, — премило улыбнулся Кьель. — А как с тобой иначе-то. И уж признайся, отступился ты все ж таки от межи.
— Так-то оно так, да ты ведь заехал пахать на мое поле, — сказал Андерс. — Да еще скотину на моей земле пас.
— Тот участок теперь мой стал, — отрезал Кьель.
— А суд мою сторону взял, — заявил Андерс.
— А дорожные-то права я тогда получил, а не ты, — улыбнулся Кьель. — Адвокат был у меня больно башковитый.
— Да что и говорить. Я тогда чуть ума не решился. Теперь-то уж могу тебе сказать, подумывал я тогда, не пустить ли тебе красного петушка в сарай. Да ведь ты все так хитро застраховал, что только удружил бы тебе.
— А жалко, не пустил, — сказал Кьель. — Уж тогда-то я упек бы тебя в каталажку.
— А вот и не пришлось-таки порадоваться! — торжествовал Андерс. — А помнишь, как я пристрелил твоего пса за то, что по моей земле рыскал?
— Помню. Крепко я тогда осерчал, — сказал Кьель и нахмурил брови. — Кабы не жена, взял бы я ружьецо да и всадил бы тебе дроби в брюхо. И поделом бы тебе. Да она ревела и слезно молила смилостивиться. Против баб разве устоишь, куда там. Зато я не дал выбрать тебя в управление маслобойни!
— А я не дал выбрать тебя в приходский совет, — засмеялся Андерс. — Да, славные были времена, право же, славные! Воевали мы с тобой не на живот, а на смерть. А теперь что за время нам с тобой пришло?
Кьель грустно покачал головой и снова налил чашки. Нет, и вправду добрые были времена. В старину люди знали, что мужик должен стоять на своем праве. А теперь шапку ломают друг перед дружкой, ровно городские, и ни тебе друзья, ни враги.
— Это все оттого, что мало водки пьют, — рассудил Андерс. — От ней силы в крови прибывает. Погляди-ка на сынов наших. Получили они от отцов по собственному выделу, люди небось думали, мол, покажут нам, старикам, как надо семейную вражду поддерживать. А они сходятся промеж собой да языки чешут этак по-приятельски за кофейком. Худо растили мы детей, Кьелюшка!
— Ну я-то все, что мог, делал. Учил своих ребят держаться от тебя и от твоих подальше, — сказал Кьель.
— А я, по-твому, не то же проповедывал? — сказал Андерс. — Да только не стало ведь у молодых никакого почтения к старикам. Вот нам бы так супротив родителей пойти. Что бы, как ты думаешь, вышло?
— Со двора бы прогнали, — ответил Кьель.
— А нынче времена пошли нежные, — сказал Андерс. — Забыли люди старый завет: «Чти отца твоего и матерь твою». А как по-твоему, не столковались они уже о дорожных-то правах, из-за которых мы столько годов судились? Тогда, выходит, и мы с тобой могли бы помириться.
— Ни в жисть, потому как уважаем себя, — ответил Кьель. — Молодые-то забыли, что нужно стоять на своем праве. Ну вот и пошли на мировую. Да, как тут не пожалеть, что хозяйство им отдал!
— Теперь уже поздно! — вздохнул Андерс.
— Надо бы попридержать нам купчие-то. Глядишь, и на мировую не пошли бы.
— Задним-то умом всяк крепок, — сказал Андерс. — А ведь и то сказать, долго-то мы не заживемся. Прямо видать, как жизнь уходит. А смерть, она на своем праве стоит.
Так вот и сидели они, судача о старинной вражде и давних спорах, и оба сходились на том, что только в старые годы и жить стоило. Наконец бутылка опустела, и Кьель собрался уходить.
— Не застанешь ты меня, поди, в живых-то, как опять-то придешь, — сказал Андерс.
— Тошнехонько мне тогда будет, — сказал Кьель.
— Не век же нам жить, придет и наш черед, — сказал Андерс. — К осени, поди, помру, такая у меня думка.
— Как же я-то без тебя, Андерс? — сказал Кьель. — Ведь славные были у нас с тобой дела в наше-то время.
— Славные, — согласился Андерс. — Да ведь окромя нас с тобой никто про то, чай, и не помнит. Прежде-то вся округа только и говорила, что о наших спорах да драках. А теперь состарились и ни на что не годны стали, вот и выходит, помирать пора…
Старый Кьель отшагал две мили домой, сурово взглядывая на каждого встречного. Спал с лица Андерс и, видать, долго не протянет. У Кьеля сердце щемило, точно теряет он лучшего друга. Ибо можно ненавидеть человека так глубоко, что он становится как бы частью тебя самого, и белый свет не мил будет, когда его не станет.
Праздник жатвы
Перевод Е. Суриц
Под самый Михайлов день, тому уж много лет, на один зеландский хутор заявилась смерть, вломилась в шумное веселье большого дома и жестоко оборвала праздник. И не один год потом висела мрачная тень над соломенными крышами и фруктовым садом. Те, у кого зоркий глаз, видели эту тень. Теперь все позабыто. Сами хозяева, их гости и челядь давно ушли в ту страну, куда отправилась безвинная жертва, столь же мало чаявшая от жизни, как и подававшая надежд. Проживи бедняга подольше, он бы, пожалуй, почти не оставил следа, а вот страшную его кончину, когда улегся переполох, стали пережевывать и смаковать, как смакуют всякую беду, пока не позабудут.
Тем вечером в главном доме сияли все оконца, но свет едва пробивался к дальним углам сырого сада сквозь сентябрьский туман и тьму, равную чернотой со свежей вспашкой. В клубах пара по кухне метались женщины и гремели чугунами и тарелками. Хозяйка переходила из комнаты в комнату, шурша черным шелком нарядного платья и закатав рукава на сильных руках. Стул ее за женским столом почти все время пустовал, и она то и дело вскакивала и, не стирая с пальцев сала и маринада, спешила на кухню по длинным переходам, гонимая хозяйственной тревогой, что пуще страхов роженицы. Пробегая мимо тесной, затхлой людской, едва освещенной двумя свечами, она всякий раз кричала, чтоб ели и пили побольше.
Люди — все хуторские и только два возчика со стороны — ели за обе щеки и без устали прикладывались к водке и старому пиву. Их уже не на шутку разобрало, и они начали приставать к девушкам, а потом затеяли новую забаву — спаивать работника Енса Отто. Зачинщик этой шутки был скотник Йохан. Он царил за струганым столом, как петух в курятнике, причем захватил себе эту честь, даже не померившись силами с соперниками. Его выручала наглость. Красотой скотник не отличался. Ему еще далеко было до тридцати, однако тощее лицо глядело старо, а унылая лень избороздила его морщинами куда глубже тех, что накладывает духовное усилье. Нос был перебитый, кривой, и Йохан сопел. Малый этот, распоясавшийся от выпитого, с детства сохранил шрамы и ссадины — следы потех взрослых парней и побоев старой злыдни, взявшей его на воспитание. Ведьма эта жила на Песчаных Холмах, в покосившемся вонючем домишке, куда люди добрые заглядывали только затем, чтоб погадать на картах или на кофейной гуще. А она много лет кормилась возле ребятишек, за которых ей платил приход. Мало кто из них живьем уходил от ее заботы. Йохан был крепкий и потому отделался сутулой спиной и дурной головой.
Жизнь не баловала скотника, и ему было за что мстить судьбе, да редко представлялся случай. Он отыгрывался, бывало, только на малолетках и вымещал на беззащитных свои обиды. А уж двенадцатилетнего работника Енса Отто он и вовсе терпеть не мог, потому что тот был хорош собой и из лучшей семьи на Песчаных Холмах. Правда, отец у него пил, и нужда не выходила за порог, и дом был полон детей, но все дети были хорошие и славные. Енс Отто был хорош собой, темноглазый и темноволосый, только что ранняя забота слегка замутила его черты.
Скотник пододвинул ему полный стакан и надсаживался:
— Ну давай, пей, не то отведаешь моего сапога!
Щеки у мальчика пылали, и он со смешком отбивался, мол, и рад бы, да не смеет.
— Ну, за кого? За твоего отца? Сам-то он этим делом не брезгует. Недаром ведь вы зиму без торфа сидели, что, неправда?
— Да, было дело, — усмехался мальчик.
— Угощайтесь, угощайтесь, — крикнула хозяйка, пробегая мимо людской и второпях спуская рукава.
— Ну ладно, не тяни, — сказал скотник мальчику. — А то сейчас пастор свое заведет.
В парадной зале, увешанной по беленым стенам старыми олеографиями, все ждали речи пастора. За длинными столами — мужчины и женщины отдельно — сидело добрых три дюжины гостей, все в темных парадных одеждах. Сверкающую льняную скатерть почти без просвета уставили вина, приборы и блюда с гусями, утятиной, жарким и рыбой. Уже два часа прошло за едой и питьем в полном молчании. Но вот языки развязались, зашумела беседа, хозяйка уселась на место, застегнула рукава и глядела на пастора. Ему уж пора было начинать. Гости потихоньку бросали взгляды на его руку, взявшуюся уже за ложку, с тем чтоб вот-вот постучать по стакану.