«Папаня, ведь тарабан – спекулянтское дело – гнилое, не так ли?» – спросил Генри, молодой парень. Отец его Гарри не промедлил с ответом:
«Не городи чепуху, Генри. И отцы твои, и деды, что жили раньше того, даже раньше меня, черт подери!» – все были тарабанщики, и ничего тут не попишешь." Произнеся сие, он подвинул свои костыли поближе к очагу.
«Ну-ка расскажи мне еще раз, папаша, как угораздило тебе отхватить этакие костыли? Не в тарабан-спекуляции ли тут было дело?» – спросил молодой мальчишка Генри.
«И чего это ты вдруг опять о моих костылях заговорил, сынок?» – проворчал Гарри, но голос его потеплел.
«Люблю слушать, как ты рассказываешь эту историю, отец – да и к тому же не каждый имеет взаправдашнего отца-калеку!»
«Что ж, по-моему, ты верно рассудил, сынок» – сказал Гарри, горделиво поглядывая на него и думая при том: «Сын-то у меня растет настоящим тарабанщиком, провалиться мне на этом месте!»
«Я в гольф хочу играть, пап,» – сказал Генри с надеждой и совсем серьезно.
«Заруби себе на носу: ты тарабанщик, и никто другой,» – отрубил папаша Гарри.
На следующий день Гарри пропал, как сквозь землю провалился, ни слуху о нем, ни духу во всей паршивой дыре, где они жили, и папаша Гарри забольновался. «Не похоже это на него, маманя,» – сказал он старой карге, что прожевала с ними.
«За фигом тебе на фиг,» – отвечала мать с грубым акцентом.
Как вы уже, наверно, доперли, мальчишка Генри, попросту говоря, сбежал из дому, заплутал.
«Вот ужо я покажу этому обрубку,» – твердил Генри сам себе, ибо поблизости никого не было. Но вышло так, приятель, что мальчишка Генри не смог ни в гольф играть, ни другой какой работы найти в близлежащем местечке Гольфинге.
«Видно, я и вправду тарабанщик, папаша Гарри правду сказал,» – тихо произнес Генри, но его опять никто не слушал. И вздохнув, поплелся он домой, как и всякий другой мелкий Генри, не сумевший ни в гольф поиграть, на работу подыскать. Завидев издалека бутербродную свою помойку, он громко вскричал:"Е…" и добавив «Мое!…» выразил тем свои чувства.
«Мама, мамаша, это я, мальчишка Генри, я домой вернулся,» – говорил он, надеясь, что на него обратят внимание. Но старая ведьма все что-то копала, как если бы его тут и в помине не было. «Мамаша-маша, это я,» – заладил Генри снова, думая про себя: «И чего это она копается, а не врубается?» Но старая карга все копала, мурлыча себе под нос песенку, которую теперь фиг где услышишь. «Мамка-самка,» – сказал настырный мальчишка Генри, по правде сказать, он и мне уже порядком надоел.
«Разве ты не видишь, я хороню балбеса Гарри, твоего отца,» – отозвалась, наконец, старая каргамаша.
«Ну вот, давно бы так,» – откликнулся Генри, сразу просекая всю свалившуюся на него ответственность.
Тэд Глухой и Данута (со мной)
По долам и холминам проложим свой путь,
Пролетим, как стрела, над рекой.
Сквозь леса, и траву, и болотную мглу Тед глухой и Данута со мной.
Никогда мы не сменим прямого пути!
Звонко стремя поет под ногой,
И в сраженьи наш меч будет быстр и чист Тед глухой и Данута со мной.
И лягушка нам служит, как преданный друг,
Мы по праву гордимся собой.
В облаках, и в волнах, и в высоких горах Тед глухой и Данута со мной.
Мы любого злодея отважно сразим,
Попираем врага сапогой, каблукой!
И еврея, и негра, и Берни спасем Тед глухой и Данута со мной.
Джунгли, и тундра, и рощи, и степь,
Астон-Вилла у нас за спиной.
По песку и асфальту галопом спешим Тед глухой и Данута со мной.
Наша слава победно на суше гремит
И в глубокой пучине морской.
Ты о подвигах наших услышишь не раз Тед глухой и Данута со мной.
Иногда мы берем с собою нашего приятеля Малькольма.)
Сегодня у малютки Бобби день варения, вот он и получил сюрприз. Ведь у Бобби нету пятерки-кулака (война), так что прислали ему в подарок деньрожденный крючок-протрез!
Всю дорогу Бобби мечтал о своем собственном крючке, и вот в тридцать девятый день рождения его мольбы были услышаны. Небольшая только вышла накладочка: прислали ему левый крючок, но ведь всякая совака знает, что у Бобби-то не хватает правого кулака.
Что делать – вот проблема; но, недолго думая, он отхватил себе другую руку, и глядите – крючок подошел, как влитой! Кто знает, на будущий год, может и пришлют ему правый крючок, тоже.
(Пьеса) Четырнадцать долгих лет я жну, когда мой ненаглядный Хэлбат вернется с войны (она и не продозревает, что Хэлбат Зайц возвражается неожиданно, чтобы проверить ее чевственность).
Х.: Вод я и дома, Роузбин, я вернумшись с вой– ны, знаешь ли.
Р.: Ты получил свое жаворонье, Хэлбот?
Х.: Я припер тебе негру, Роузбин, с самой войны, знаешь ли.
Р.: Для меня, моего собственного негру, для меня, Хэлбот?
Х.: Я завсегда думал о тебе, Ройспин, что это ты моя собственная.
Р.: Вот это жизнь! Покажи же мне этого самого негру с войны, Хэлбаут!
Х.: Нет.
Р.: Что за сранные прихваты у тебя, Хэлфорд, разве это не я, твоя собственная?
Франк поглядел на стол, едва отваживаясь глядеть на стол. «Я ненавижу этот стол» – скзал он. – «Старый паршивый стол в моем доме.» Затем он поглядел на часы. «Черт бы побрал эти часы в моем доме,» – сказал Франк, ведь это, понимаете ли, был его дом. Следующим ему попалось на глаза кресло родимой матери. «И кресло это мне нисколько не нравится,» – прогундел он. – «А взгляните только на этот говер, весь дрязный и мыльный. И как мне только следить зазаза всем гнилым барахлом. Хто я такой, собственно, как не раб, приклепанный ко всякой такой дряни. Остается лишь с жабостью смотреть на всех прочих плюдей, весело хахачущих и изливающихся надо мною. Как мне жить дальше? Как? Неужели до самой тверди придется ухаживать за всем этим поганым ветхим домом?» И Франк отправился к своей глухой старухе матери, которая прожевала с ним. «Над чем змеешься, глухая старая калоша?»
«Натерпелся я с тобою – и так хламот хоть отправляй, а тут ты еще гадишь по углам.» С этими словами Франк подошел и трахнул ее по башке. «Это тебе за твой дурацкий змех, глухая старая развалина.» «Ненавижу эту старую калошу,» – сказал он себе, злобно ухвыляясь.
«Продам-ка я весь этот вонючий сарай, да и тебя, мамаша, впридачу.»
Вот, он все продал, уехал и поселился в другой стране, которая ему и вполовину так не была дорога, как его родной любимый дом в Англии, где жила его милая, добрая, любимая мать-старушка; и все-то это он (Франк) потерял из-за своего крутого борова. Вот оно, значит, как бывает-поживает.
В одно из самых хмурых утр
Ползу я как собак
Забытый всеми бедокур
Пакуюсь в свой пиджак
Блеснет ли мне улыбка дня?
Девчачий звонкий смех
Порадует ли вновь меня
В декбрьской стужине?
Для них быть клевым тоже
С ухмылкой я спешу
Сведу прыщи на роже
И горб свой почешу
Оставьте фокус-покус
Меня не проведешь
Как не крутите попой-с
Я рассеку всю ложь.
Буль я что твой голландец
Чванливый пустобрех
Такой навел бы глянец
Чтоб быть не хуже всех.
Иной в толпе толчется
До полночи глухой.
Кто Дорис приглянется,
Найдет у ней покой.
Подъедь к ней, смел и грязен,
Большой крутой мужик
Она не терпит мрази,
Жиреющей в глуши.
Сосет свой «цайтунг» немец,
Как яблоко шалун
Он как большой младенец,
Знай лишь твердит «Варум?»
Бутылкой джина мерит
Невзгод и грусти слой
Малютка длинный Эрик
Дружок беспечный мой.
Плодись на всю катушку,
Ты плоть земли большой
Гляди-ка, вон в кадушке
Сидит ягнец святой.
В маленькой деревушке Замухрышке на речке Слизнючке разные сплетни и гнусные смухи быстро расползались среди забытателей-небокоптителей, что каратали там свой вяк.
В авангардле злоязычного сплетнения был некто Виктор Гардли, безобидный милый, отродясь никому не бредивший. Типичной злокозненной старой каргой, распространявшей гнусные смухи, была миссис Уэтэрби, овдовевшая за своим первым мужем.
«Черные делишки творятся у Викторишки» – так частенько поговаривали в деревеньке, правда, сам я не слышал. Все это, конечно, подавляло Виктора и едва ли совсем не раздавило.
«Почему, почему все они так плохо говорят обо мне, ведь я отродясь никому не бредил, и даже ни с кем не ругался,» – так, бывало, жаловался Виктор, хотя сам я не слышал.
«Он древожит добрых христиан в могилах,» – клеветала миссис Уэтэрби. Вся деревня была в взбздении.
«Этого мы не можем потерпеть,» – заявил Викарий, добрый христианин. – «Мы должны устроить засаду и поймать этого гнусного беса, обхренившего нашу церковь.»
