более интимной информации о здоровье невест, мы не станем раскрывать, чтобы никто не подумал на врача районной поликлиники Софью Соломоновну Горенштейн.
— Она не еврейка.
Вот это был удар. Вольф подавился дымом, но не закашлялся, а с силой выдохнув застрявший в лёгких ужас, уставился на племянника. Таких у него в картотеке действительно не было.
— Ты… ты родителям уже сообщил?
— Нет. Боюсь, — честно сознался Рафаил. — Ты же знаешь, что скажет папа.
— Я? Я-то знаю, а вот ты, боюсь, даже слов таких ещё не слышал за все свои девятнадцать лет! Вейзмир! Рафочка, а может не торопиться? Ещё пол-лета впереди. Ну и гуляйте себе на здоровье, резвитесь, дело молодое — а уж к концу лета и посмотрите… А то, что ж так сразу-то жениться, — без особой надежды попытался произнести обязательную речь Вольф.
— Нет. Мы всё решили, — мрачно ответил племянник.
— Они всё решили! А? Как вам это нравится? Эти шлимазлы всё решили! А что делать остальным, которых вы забыли спросить, когда принимали решение? Они принимают решения, а выкручиваться предлагают мне? И чем я должен вам теперь помочь?
На шум из дома выглянула Рая — жена Вольфа.
— Ой, Рафочка, здравствуй, милый! Вольф — что ты так кричишь? Я сейчас вынесу вам свежий компот.
— Не надо нам ничего! — рявкнул Вольф. — Дай мужчинам поговорить!
Испуганная Рая юркнула обратно на кухню, а взмокший Вольф тут же пожалел, что отказался от холодного компота.
— Ну… ты же шадхан, Вольф, сваха. Ты же знаешь, как это всё правильно сделать, — растерянный Рафик терял последнюю надежду, и Вольф добил его наотмашь.
— Поц! Именно потому, что я шадхан, я не могу, не имею права сводить еврея с нееврейкой. Это запрещено. А если я это сделаю, то, во-первых, ко мне больше никто не обратится, а во-вторых, это всё равно бесполезно: раввин проводить вам хупу не станет, да и родителей твоих это никак не успокоит. Зато я стану врагом семьи номер один — и только вторым будет твоя жена-шикса. И, наконец, самое главное: ты понимаешь, что твой папа выгонит и тебя, и твою жену из дома и проклянёт, если вы распишетесь тайно?
— Так что же делать, дядя? — Рафик изрядно приуныл.
— Не знаю, — отрезал Вольф, и тут мгновенно возникшее подозрение промелькнуло в его глазах. — Слушай, а она случайно не беременна?
— Нет, — отшатнулся Рафик. — Нет, а что?
— Не знаю, — задумался Вольф. — Может, это и не плохая идея. Не знаю пока. Вот тебе бумага, вот карандаш. Напиши, кто она, адрес и кто родители. Я тебе обещаю, что не пойду туда сам и ничего не скажу твоим родителям до того, как поговорю с тобой. А теперь иди. Мне надо подумать. Иди и не вздумай пока никому ничего говорить. И мейделе** своей скажи, чтобы держала язык за зубами. И завтра — в это же время приходи сюда вместе со своей красавицей.
Отправив племянника, Вольф посидел в задумчивости несколько минут, потом позвал Раю и затребовал компот, от которого раньше отказался, потом подумал и затребовал ещё рюмку водки. Жена, поражённая таким требованием, собралась было возмутиться, но взглянув на хмурое лицо мужа решила не перечить и принесла и рюмку, и закуску и, только когда всё это благополучно было уничтожено, попыталась-таки задать мучивший её вопрос, но нарвалась на ответ, которого не слышала ещё с тех давних пор, когда пыталась выяснить, с чего это их соседка Циля так часто ходит к Вольфу за брачными консультациями при живом и здоровом муже в командировке. А Вольф так и просидел задумавшись на раскладушке под яблоней почти до самого вечера, и лишь когда пьяный пастух Мендель погнал мимо их забора возвращающееся с выпаса мычащее, блеющее и побрякивающее колокольчиками стадо, очнулся.
Следующее утро Вольф посвятил визитам. Он последовательно посетил районного участкового Сёму (оставив в его кабинете завёрнутую в газету бутылку хорошего самогона), секретаршу ЗАГСа Машеньку (отделался шоколадкой «Алёнка») и терапевта районной поликлиники Софью Соломоновну — без очереди и даром. Когда уставший, но довольный он вернулся к обеду домой, раскрасневшаяся от суеты Рая уже кормила куриным бульоном с креплах Рафика и такую очаровательную молодую, черноглазую и черноволосую красавицу-хохлушку, что у Вольфа от одного взгляда на неё испортилось настроение. Звали красавицу, как и положено, Оксаной. В свои восемнадцать она успела закончить школу и, провалив вступительные экзамены в харьковский педагогический техникум, уже год как перекладывала бумажки на стекольном заводе в бухгалтерии. Мать её работала там же, отца в семье не было никогда (это порадовала шадхана), и жили они в двух комнатках в старом, полуразвалившемся деревянном двухэтажном то ли доме, то ли бараке, где кроме них обитали ещё четыре семьи. Всё это Вольф уже знал. Копии «Свидетельств о рождении» всех членов Оксаниного семейства до третьего колена, паспортов и даже выписка из её медкарты лежали в его потёртой трофейной кожаной папочке. Ему нужны были частные подробности и поэтому он не прерывал, вопреки обыкновению, Раю, мило болтавшую с Оксаной и по женскому любопытству бесцеремонно расспрашивавшую гостью о всяких семейных тайнах. Оксана не жеманничая отвечала, и Вольф, внимательно слушавший её щебетание, всё более мрачнел понимая, что задачка ему досталась не из лёгких. После обеда Вольф с Рафиком и Оксаной ещё посидели в саду в беседке, оплетённой диким виноградом. Вольф задал ещё с десяток вопросов, затем отослал влюблённых предупредить Оксанину маму, что зайдёт к ней в гости ближе к вечеру, а сам забрался на раскладушку под любимой яблоней и немедленно заснул сладким послеобеденным сном.
Мама будущей невесты, открывшая Вольфу дверь, оказалась так же миловидна и так же мало похожа на еврейку, как и её дочь. Женя, а именно так звали потенциальную тёщу, явно готовилась к приходу гостя. На столе была постелена накрахмаленная, с ещё топорщившимися складками скатерть, на ней светился надраенный самовар, стояли уже нарезанный на куски магазинный торт с маргариновыми розочками, четыре стакана в разных хромированных подстаканниках и блюдца. Рафик с Оксаной уже пристраивались к столу и подтягивали к себе торт, но Вольф не был настроен на чаепитие. Он вежливо, но твёрдо выставил молодых из-за стола и отправил погулять, сказав вернуться через час, а лучше через полтора. Разобиженная молодёжь не осмелилась возмущаться, понимая, что сейчас их судьба зависит от этого бесцеремонного родственника, и вышла, но далеко не ушла, а притаившись, то под дверью, то под тонкой деревянной стеной барака, пыталась подслушать происходящее внутри. Но как ни притискивали они нежные уши к шершавым доскам, немного им удалось разобрать: лишь отдельные фразы и восклицания, произносившиеся на повышенных тонах.
— Мадам, Приходько. Вы хотите счастья для своей дочери?.. Не сомневался. Тогда слушайте… Да… Нет… Ах!.. Вы понимаете, что… Да что вы… И это ещё не всё… О, Боже!.. А как же… Есть возможность… Кто — я?.. Как это?.. Нет, ни за что!.. А тогда… Ой!.. А как?.. А кто мне… Не волнуйтесь! Это моя забота!.. А если… Я гарантирую!.. А что скажут… Ой, мама!.. Хорошо… Да… Но вы понимаете, что если… Ну, вот и договорились.
Когда гул разговора затих, покрутившись во дворе ещё минут десять для приличия, молодые ринулись в комнату. За столом раскрасневшись, отдуваясь и утирая платком намечающуюся лысину, пил чай Вольф. Успокоившаяся, но ещё с покрасневшими глазами Женя, сковыривала ложечкой кремовую розочку с торта. Не дав племяннику присоединиться к почти уже семейному чаепитию, Вольф откланялся и утащил его с собой, предоставив маме с дочкой наедине обсудить предстоящие события. По дороге он изложил Рафику то немногое, что тому полагалось знать, и ещё раз взял с него клятву держать язык за зубами.
Услышав чего хочет от него молодая черноволосая украинка, раввин пришёл в ужас.
— Ты что? Ты хочешь выйти замуж за еврея и для этого пройти гиюр? — ребе закрыл лицо руками. — Мейделе, я ничем не могу тебе помочь, кроме как попытаться тебя отговорить. Ты даже не представляешь, как это сложно и на какую жизнь ты
