разнёс мелодичные и такие задорные позывные ещё не запретной станции так далеко, что слышно их было, пожалуй, по всему городу. По-крайней мере, в кутузке, в которой ночевали горемыки, слышно было точно, да и как не услышишь, если два шалопая — племянники Меера, притащили маленькую транзисторную Спидолу прямо под их зарешеченное окошко. Меер, конечно, ничего не разобрал, но Мотл, надувшись от ответственности, с дикторскими интонациями громко прокричал ему все важные новости прямо в заложенное ватой ухо. Голодно им не было — передачи сержант Ковтун принимал с удовольствием, тем более, что и ему оттуда кое-что перепадало из отменной Песиной стряпни и нескончаемых запасов Мееровой самодельной наливки. Хуже всех было младшему лейтенанту Зильберману, на которого ополчились все, включая собственную жену — он решительно не понимал, что ему делать с арестованными дальше. В областном отделе организации, куда он позвонил с вопросом, долго не могли понять, о чём идёт речь, а разобравшись посоветовали не прыгать через голову руководства и сначала обсудить всё с Приходько.
А через день подоспел и он. Приехавший ночным поездом майор, не заходя в опустевшую квартиру, отправился прямиком на работу, поднял ранним звонком из одинокой постели своего зама — бедолага, отлучённый Ривкой от жаркого тела, спал не раздеваясь на диване — и вызвал его на службу. О чём беседовал майор с младшим лейтенантом, так и осталось тайной, но через час оба недавних узника стояли на улице и радостно щурились на рассветное и ещё нежаркое солнце. Их никто не встречал — майор даже не подумал предупредить кого-то и позвонить Вольфу или Хане, у которой и телефона-то никогда и не было. Никто и не подумал извиниться или предложить подвезти домой — их встретило и приняло раннее летнее утро, доброе, тёплое и такое обманчивое, что хотелось верить, что всё происшедшее было лишь глупой ошибкой, нелепым анекдотом. Так они и пошли, поддерживая друг друга — один, проживший долгую жизнь, всё понимающий и принимающий то, что ему досталось, как оно есть — не ропща и не жалуясь — и другой, беспечный и свободный в своей беспамятности и вечно длящемся детстве.
*Семичастный В. Е. — председатель КГБ в 1961—1967 г.
** Большой пуриц — человек с огромным самомнением. (жаргон).
1
Славута — это вам не Одесса и даже не Кишинёв. Вор здесь всегда был вором и никогда героем. Не родился тут свой Бабель, чтобы воспеть романтику вымогательств, грабежей и наглой уверенности в праве распоряжаться чужой жизнью. Не прижилась в этом местечке воровская, бандитская героика и, появись там свой Беня Крик, считался бы он ганыфом* и изгоем. Там не любили государство, но и бандитов ненавидели не меньше, и обе стороны насилия были одинаково противны. Конечно, как и в любом скоплении бедноты, рождались тут свои воры и мошенники, и даже убийства, хоть и крайне редко, но случались. Вот только Королей не было. Не выросли в этих краях ни Фроим Грач, ни Мишка Япончик, и царский трон так и оставался пустым при всех властях. Но говорят же умные люди, что природа не терпит пустоты, и на свободное место всегда найдутся желающие, даже если ничего оно им не сулит, кроме бесконечных проблем и дырки в голове.
Высокий молодой мужчина в чёрной кепке, заношенном тёмно-сером в малиновую полоску костюме и новеньких штиблетах на босу ногу постучался в калитку Меерова дома в пятницу вечером, когда старик, придя из бани, уже выпил рюмку креплёной черносмородиновой наливки собственного приготовления и собирался налить вторую под мерцающий нежным золотом Песин бульон с дрейфующими в нём островками куриного креплах. В огромной, занимающей полкомнаты печи, доходил до совершенства картофельный кугл, и тёплый вечер обещал Мееру все ещё доступные в его возрасте удовольствия. В синагогу он не пошёл, как Песя ни ныла и ни уговаривала, а сославшись на усталость, пообещал помолиться дома. И, конечно, обманул.
Пришедший был худ и костляв, и если бы Меер не знал его тётку, у которой тот жил после смерти родителей и двух коротких отсидок за мелкие и бессмысленные кражи, то решил бы, что Иосиф голодает. Но бездетная Двойра была известна тем, что старалась закормить до отвала любого, попавшего в её дом, и уж морить голодом единственного, пусть и отбившегося от рук племянника, точно бы не стала. От бульона Иосиф отказался, на наливку жадно согласился и, не сняв кепки, далеко отставив в сторону мизинец, быстро опрокинул в себя рюмку, успев перед этим сказать лишнего.
— Ну, лехаим и шабат шолом, — может, Йося и хотел как лучше, но большинству людей лучше молчать, чем открывать рот. И Двойрин племянник не родился исключением.
Ненужный тост напомнил Мееру о данном Песе обещании и разозлил старика. Ему и так-то не нравился этот расхлябанный, как на шарнирах, парень. Его нагловатая ухмылка и подчёркнуто-приблатнённые манеры вызывали неуместные субботним вечером воспоминания, и уж, конечно, не снятая за столом кепка не прибавила любви к незваному гостю.
— Поговорить надо, хозяин, — развязно сказал Иосиф, едва успев поставить на стол пустую рюмку.
— Доем, тогда и будем разговаривать, — отрезал Меер и, подвинув к себе тарелку, принялся не торопясь есть, с громким хлюпаньем втягивая с ложки горячий бульон. Управившись с половиной, он остановился и молча подлил себе ещё наливки. Не предложив гостю, выпил и продолжил есть. Иосиф, видимо, не ожидал такого поворота и заскучал. Поёрзал немного на скрипучем стуле, пошарил цепким взглядом по сторонам, потом решившись тоже налил себе ещё рюмку и приподнял её, как бы приглашая Меера. Тот не оторвал взгляда от тарелки, и гостю пришлось выпить одному. Вошла Поля с горячим кугл, но Меер, прикончивший бульон, решил, что портить себе аппетит дальше и есть в присутствии этого ганыфа не стоит.
— Песя. Забери тарелку и унеси кугл. Я доем позже. И дай нам поговорить.
Обижено поджав бледные губы, Песя молча выполнила команду. Спорить с упрямым стариком было в принципе бесполезно, а дерзить в присутствии гостей и небезопасно.
Пока она отнесла тарелки, завернула противень с кугл в газеты и обмотала полотенцем, чтобы не остыл, прошло время, и Песя, пристроившаяся как обычно подслушать за дверью, начало разговора пропустила. Но если бы и услышала, то это вряд ли что-нибудь ей дало. Впервые за пятьдесят с лишком лет замужества она поняла меньше трети из того, что сказал гостю её муж, да и то отдельными, не связанными кусками — слов таких не знала. Некоторые она, конечно, слышала и не раз, всё ж их дом стоял прямо у базарной площади, и по ярмарочным дням задушевные беседы пьяных мужиков влетали в раскрытые окна кухни, не застревая в кроне разросшейся старой вишни. Знала она, что шесть из десяти лет, выписанных в сорок седьмом по пятьдесят восьмой статье и проведённых в Абакане, здоровья мужу не прибавили, но чтобы её тихий Меер там научился так виртуозно владеть этим странным языком? О чём говорил Меер, она так и не поняла, а из немногого, что разобрала из речи гостя, никак не могла взять в толк, на какие вопросы и почему её муж должен отвечать за весь рынок, на котором он и бывал-то не каждое воскресенье? Разговор закончился. Гость резко встал, у выхода снова помянул про ответы за базар и вышел, хлопнув дверью. Меер сидел неподвижно, задумавшись, и Песя решила, что настало время продолжить ужин и всё выведать. Не успела она размотать полотенце и снять газеты с противня, как дверь снова хлопнула, и когда Песя с тарелками и куглом вышла на веранду, там уже сидел Вольф — Мееров младший брат. Песя радостно захлопотала, доставая новые приборы, но на этот раз её выставили ещё бесцеремоннее и в два голоса. Кугл оставили.
Говорили братья долго и непонятно. Вольф попытался поначалу перейти на шёпот, но быстро устал повторять всё дважды своему глуховатому брату, на каждую его фразу переспрашивающего: Вус?** Дальше разговор пошёл уже в голос, что, впрочем, не прибавило подслушивающей Песе понимания. Судя по употреблявшимся выражениям, речь шла о какой-то аварии. Кто-то, то ли Иосиф, то ли он вместе с какими-то никому неведомыми братьями, Вольф называл их «братанами» (но Песя-то твёрдо помнила, что Иосиф был единственным сыном в том несчастном семействе), наехали на её мужа
