Добрая старушка на миг прервала стенания и подняла взгляд.
— Возможно ли? — отозвалась она. — Увы, еще как воз можно! Ведь рыцари успели подкупить Гуссейн-бабу, вероотступного начальника стражи, и все подготовили! Но по думайте только: обмануть отца! Вашего отца, который так мне всегда доверял!
Совестливую Кадигу снова одолела скорбь, и она опять стала раскачиваться взад-вперед, заламывая руки.
— Ну, нам-то отец наш никогда не доверял, — сказала старшая царевна. — Он полагался на замки и засовы, а мы жили пленницами.
— Да, в этом есть своя правда, — отвечала старуха, снова опомнившись от горя, — с вами он и впрямь обошелся очень дурно. В цвете лет вы томитесь в этой мрачной старой башне и вянете, словно розы в кувшине с затхлой водою. Да, но бежать со своей родины!
— А разве мы бежим не на родину своей матери, где нас ждет свобода? И разве не получит каждая из нас юного мужа взамен сурового старого отца?
— Да, это опять-таки сущая правда; и ваш отец, признаться, незавидного нрава, но подумайте… — И она опять впала в отчаяние… — Вы бежите, а я останусь на расправу?
— Да нет же, милая Кадига, ты разве не можешь бежать с нами?
— А ведь и верно, дитя мое; по правде-то сказать, Гуссейн-баба даже обещал, что я не пожалею, если убегу с вами; да, но, дети мои, неужели вы отречетесь от веры отца?
— Наша мать выросла христианкой, — сказала старшая царевна. — Я готова принять ее веру и ручаюсь за сестер.
— И опять верно! — воскликнула старуха, просветлев. — Да, ваша мать выросла христианкой и на смертном ложе горько сожалела, что отреклась от своей веры. Я ей тогда обещала, что позабочусь о ваших душах, и рада теперь, что они на пути спасения. Да, деточки мои, я тоже была крещена, осталась христианкой в сердце своем и решила вернуться к истинной вере. Я говорила об этом с Гуссейн-бабою, он родом испанец и даже почти что мой земляк. Ему тоже приспела охота повидать родные места и вернуться в лоно церкви; а рыцари обещали, что если мы станем на родине мужем и женою, то нуждаться ни в чем не будем.
Словом, оказалось, что эта чрезвычайно благорассудная и дальновидная старуха была в сговоре с рыцарями и вероотступником и целиком посвящена в план побега. Старшей царевне план сразу пришелся по душе, а сестры, как обычно, были с нею заодно. Правда, младшая все-таки поколебалась: она была послушливая и робкая, и дочерняя любовь боролась в ее сердце с нежной страстью, но страсть в таких случаях всегда побеждает, и она с тихими слезами и подавленными вздохами принялась готовиться к побегу.
Утесистая гора, на которой стоит Альгамбра, была когда-то вся пронизана подземными ходами, прорубленными в камне и выводившими в разные концы города и на берега Дарро и Хениля. В разные времена прокладывали их мавританские правители — на случай внезапных мятежей и для вылазок по своим тайным делам. Многие из них теперь и не сыщешь, другие известны и частью засыпаны щебнем, частью замурованы; они остались свидетельствами заботливой предусмотрительности и военной хитрости мавританских владык. Таким-то ходом Гуссейн-баба и собирался вывести царевен за стены города, где рыцари будут наготове с отборными скакунами, и они вмиг домчатся до границы.
Настала назначенная ночь; запоры башни царевен были проверены, и Альгамбра погрузилась в глубокий сон. К полуночи благорассудная Кадига выглянула с балкона под садовым окном. Вероотступник Гуссейн-баба ждал внизу и подал условный знак. Дуэнья привязала веревочную лестницу к перилам, сбросила ее другим концом в сад и спустилась. За нею с замирающим сердцем последовали две старшие царевны, но, когда настал черед Зорагаиды, ее охватила дрожь нерешительности. Она ставила свою легкую ножку в петлю лестницы и тотчас отдергивала ее, а девичье сердечко трепетало все сильнее. Тоскливо оглянулась она на убранный шелками покой: в нем она жила, как пташка в клетке, это верно, однако ж и была под защитой; кто знает, что случится, если выпорхнуть на широкий простор? Она вспоминала возлюбленного — и тянулась ножкой к лестнице, потом думала об отце — и отшатывалась. Но каким пером описать терзания сердца столь юного, нежного и любящего — и столь робкого и неискушенного?
Напрасно умоляли сестры, бранилась дуэнья и вероотступник богохульствовал под балконом: боязливая мавританка колебалась, как на краю пропасти, — ее манила сладость дерзновения и страшили неведомые опасности.
Тем временем все могло открыться каждую минуту. Издали донесся мерный шаг.
— Сторожевой обход! — вскричал вероотступник. — Еще не много, и мы пропали. Царевна, немедля вниз, или мы уходим.
Зорагаида пришла в невыносимое волнение, потом отвязала лестницу и с отчаянной решимостью скинула ее в сад.
— Кончено! — крикнула она. — Я уже не могу бежать! Сохрани вас Аллах всемогущий, милые сестры!
Две старшие царевны оцепенели при мысли, что покидают сестру, но обход близился и взбешенный вероотступник с дуэньей опрометью повлекли их к подземному ходу. Они на ощупь пробрались жутким лабиринтом сквозь недра горы и благополучно достигли железных ворот за пределами города. Здесь их дожидались рыцари, переодетые отрядными стражниками Гуссейн-бабы.
Возлюбленный Зорагаиды обезумел от горя, услышав, что она осталась в башне, но мешкать не приходилось. Царевны сели позади своих рыцарей, благорассудная Кадига примостилась за вероотступником, и они размашистой рысью помчались на Кордову, к перевалу Лопе.
Вскоре со стен Альгамбры донеслись перестук барабанов и клики труб.
— Побег обнаружен! — крикнул вероотступник.
— Скакуны у нас быстрые, ночь непроглядная, мы уйдем от любой погони, — отвечали рыцари.
Они дали шпоры, и скоро Вега осталась позади. Возле Эльвириной горы, отрогом выступающей на равнину, вероотступник придержал коня и вслушался.
— Пока что, — сказал он, — за нами никого нет, и мы уже почти в горах.
Не успел он договорить, как сторожевая башня Альгамбры сверкнула ярким пламенем.
— Беда! — крикнул вероотступник. — Этот сигнальный огонь взбудоражит все заставы на перевалах. Скорей! Скорей! Во весь опор — счет пошел на миги!
Они помчались по дороге, огибавшей кремнистую Эльвирину гору, и бешеный стук копыт перекатывался дробным эхом от скалы к скале. На скаку они видели, как в ответ на сигнальный огонь Альгамбры факелами зажигались atalayas — подзорные башни в горах.
— Вперед! Вперед! — кричал вероотступник и сыпал проклятиями. — К мосту! К мосту, пока там еще не всполошились!
Испанский рыцарьОни вынеслись из-за отрога к знаменитому мосту Дос Пинос, нависшему над яростным потоком, нередко багровым от христианской и мусульманской крови. И замерли: башня у моста была в огнях, отблескивали латы и копья стражи. Вероотступник вздыбил коня, поднялся в стременах и огляделся, затем сделал знак рыцарям, свернул вниз с дороги, проскакал вдоль реки и ринулся в воду. Рыцари крикнули царевнам, чтоб те держались покрепче, и последовали за ним. Их подхватило потоком; кругом кипели волны, но прекрасные царевны прильнули к своим рыцарям и ни разу даже не вскрикнули. Рыцари счастливо переправились, и вероотступник повел их сквозь горы в обход проезжих дорог глухими, тайными тропами и дикими ущельями. Короче сказать, они наконец добрались до древнего града Кордовы; возвращение рыцарей на родину, в объятия друзей отпраздновали с превеликой пышностью, подобающей столь знатным кабальеро. Прекрасные царевны были немедля приняты в лоно церкви и, сделавшись по всей форме христианками, с богом пошли под венец.
Торопясь спасти царевен из клокочущего потока и переправить их через горы, мы совсем позабыли про благорассудную Кадигу. Еще во время скачки через Вегу она, как кошка, вцепилась в Гуссейн-бабу и визжала на каждой рытвине, так что усач-вероотступник ругался без продыху; а когда он направил коня в реку, Кадига завопила нечеловеческим голосом. «Перестань цепляться за меня! — крикнул Гуссейн-баба. — Держись за мой пояс и ничего не бойся». Она обеими руками схватилась за ремень у широких чресел вероотступника, но когда он остановился передохнуть с рыцарями на вершине горы, дуэньи у него за спиной не было.
— А где же Кадига? — закричали встревоженные царевны.
— Аллах один это ведает, — отвечал вероотступник. — Пояс мой разошелся посреди реки, и Кадигу снесло потоком. Да будет воля Аллаха! А ремень-то был с отделкою и стоил хороших денег.
Сетовать не было ни толку, ни времени, но царевны все же горько оплакали утрату своей рассудительной советчицы. Однако эту достопочтенную старуху, словно кошку, могла донять разве девятая смерть, а в реке дело не дошло и до пятой: рыбак, закинувший сеть ниже но течению, вытянул ее на берег и был немало удивлен своим диковинным уловом. Что дальше сталось с благорассудною Кадигой, об этом легенда умалчивает; понятно только, что рассудительность ей не изменила, раз она не попалась на глаза Мухаммеду Левше.
