пение. Сперва тихое, будто кто-то напевал сам себе, оно становилось громче, надрывнее. Это пел молодой солдат, пел для нее, для своей возлюбленной:
Первый выстрел за тебя,
За тебя, любимая…
Не было в его песне ни про императора, ни про отечество, а только про любимую, ради которой он хочет жить, но ему не дают.
И поэтому он за нее умрет.
Девушка затихла, слышалась только песня:
Первый выстрел за тебя,
За тебя, любимая…
И казалось, что он убаюкивает ее в последний раз. Убаюкивает песенкой о смерти, а она слушает и успокаивается.
И пассажиры тоже успокоились.
Всех убаюкала эта последняя колыбельная, и им снилось, что в чистом поле лежит молодой солдат с нежной улыбкой на залитом кровью лице, и вместе с последним дыханием с его губ слетают слова:
Первый выстрел за тебя,
За тебя, любимая…
1914
В одной большой стране, где правил жестокий царь, а его приспешники беспрекословно выполняли его злодейские приказы, жил пророк.
Он ходил по городам и весям, на улицах и площадях обличал пороки, не щадя ни стариков, ни молодых, ни бедняков, ни богачей.
Но народ нечасто мог его послушать: целый день люди трудились в широких полях и густых лесах, работали на богатых господ. А те, кто его слышал, не всегда понимали, о чем он говорит. Многие в свободную минуту предпочитали пойти в корчму пропустить стаканчик, чтобы ненадолго забыть о горестях рабства, в котором пребывали все жители этой страны.
Но пророка не заботило, что народ его не слышит, ведь он все равно наставлял не народ, а его правителей, для которых его слова были что острые стрелы прямо в сердце, и вельможи ненавидели пророка лютой ненавистью.
Но сильнее всех ненавидел его один сановник. Ему казалось, что гневные речи пророка направлены именно против него, потому что его душа была отягощена всеми грехами, которые бичевал пророк. Сановник был так оскорблен, что даже излюбленные наслаждения — вино, женщины и музыка — больше не доставляли ему радости. Только злоба горела в нем, словно пламя, и он думал лишь о том, как бы отомстить святому пророку.
Но глупа была голова сановника, и он не мог выдумать подходящей мести.
И, ничего не придумав, он обратился к одному великому мудрецу и пообещал ему несметные сокровища, если тот посоветует, как отомстить пророку.
— До чего же я зол на него! До чего же я зол! — пожаловался сановник мудрецу. — Посоветуй, что с ним сделать. Скажи, мудрец, может, отобрать у него поля и дома, чтобы стал он беден, гол и бос, как простой крестьянин?
И мудрец ответил:
— Опоздал ты с этой местью, потому что все поля и дома, которые достались пророку по наследству, он раздал бедным крестьянам, ничего себе не оставив.
— Может, я прикажу рабам, чтобы они подловили его в темном уголке и пересчитали ему ребра?
Мудрец улыбнулся и ответил:
— Нет, господин. Не месть это будет, а благодеяние. Ты ведь знаешь, что пророк сам жаждет страданий за святые слова, которые он произносит от имени Божьего. Побои для него — награда. Вместо того чтобы отомстить, ты сделаешь ему милость.
— Может, возвести на него поклеп, что он хочет свергнуть царя, и пророка посадят в тюрьму?
— Это тоже будет не месть, а благодеяние, — улыбнулся мудрец. — Среди осужденных в тюрьме он будет чувствовать себя счастливым и свободным, потому что эти несчастные — его друзья и братья. Наоборот, господин, для него вся наша страна — тюрьма.
Тогда сановник наклонился к мудрецу и что-то прошептал ему на ухо.
— И это не месть. Такие люди, как наш пророк, не страшатся смерти. Напротив, они считают, что на этом свете они мертвы, а после смерти будут жить.
Сановник заскрежетал зубами от гнева и выкрикнул, сжав кулаки:
— Придумай же что-нибудь! Не будет мне покоя, до тех пор пока ему не отомщу! Этот пророк — мой заклятый враг!
Снова улыбнулся мудрец и ответил:
— Успокойся, господин. Я дам тебе совет, как с ним расквитаться. Ужасна и жестока будет твоя месть.
Злобно и радостно сверкнули глаза сановника, и он воскликнул с нетерпением:
— Говори же скорей!
И мудрец сказал:
— Если ты и правда хочешь отомстить пророку, помирись с ним, стань ему другом, хвали его, прославляй и возвеличивай. Ведь для пророка нет ничего хуже, чем милость таких, как ты!
1910
Грабитель
(Нью-йоркская зарисовка)
Магазин был узкий и длинный, и продавалось в нем все от «Форвертс» и «Джорнел» до карамелек, восемь штук за цент.
Я покупал там «Форвертс» и сигареты. Так я экономил несколько центов в день, потому что хороших сигарет у них не бывало, и я из привязанности к хозяевам магазина курил плохие, дешевые, лишь бы иметь возможность утром, идя по делам, и вечером, возвращаясь домой, заходить к ним, чтобы провести пару минут с кем-нибудь из этих милых людей, которые там торговали.
Я любил хозяйку магазина за ее красоту и истинно еврейскую утонченность. Ее уже немолодое лицо было покрыто сетью морщинок, из-за которых она выглядела немного грустной и очень доброй. Я любил ее старшую, девятнадцатилетнюю дочь, за то что она пыталась говорить со мной по-еврейски, хотя это давалось ей нелегко, потому что она родилась уже в Америке.
И встретить в магазине сына хозяйки, чудесного мальчишку лет двенадцати, юркого, проворного, с живыми, быстрыми глазами, тоже всегда бывало в радость.
— Ю уонт «Форвертс»? [124]
— Нет, сигареты.
Он забирался с ногами на буфет, искал на верхних полках нужный сорт и, найдя, с улыбкой протягивал мне.
— Ты настоящий бизнесмен! — хвалил я его.
Он таял от этого комплимента. И если в это время из квартиры, дверь которой выходила прямо в магазин, появлялась мать, я добавлял:
— Прекрасный бойчик у вас! Молодец!
— Да, он хороший мальчик, — соглашалась довольная мать. — Трудится, бедный, не покладая рук. В «скул» ходит и в талмуд-тору [125], а когда мы с дочкой заняты, еще и в магазине помогает.
Чем дальше, тем роднее становились мне эти милые люди. Хотелось как-то им помочь, но я боялся их оскорбить. Единственное, что я мог для них делать, это покупать нераспроданные воскресные газеты на английском и что-нибудь еще, в чем я совершенно не нуждался. Покупать
