Когда в первых числах сентября 1798 года до Неаполя донеслась весть о блестящей победе Нельсона при Абукире, Мария-Каролина написала леди Гамильтон следующее письмо: «Я ожила и обнимаю детей моих и моего супруга. Это известие дало мне жизнь. Я невыразимо была взволнована им. Какая храбрость! Какое мужество! Больше всего хотелось бы мне обнять вас. Я с ума сошла от радости». Когда же сам победитель 22 сентября вошел в неаполитанскую бухту на своем флагманском корабле «Vanguard», причем двор и население приветствовали его с почестями, – королева и леди соперничали друг с другом в изъявлениях радости герою.
Однако ликование это в конце концов смолкло при звуках оружия. Мария-Каролина хотела воспользоваться отсутствием Бонапарта, чтобы изгнать французов из Церковной Области и таким образом дать папе возможность вернуться в Ватикан. Преимущественно благодаря её стараниям, неаполитанское войско было усилено на семьдесят тысяч человек. Чтобы воодушевить к делу молодых рекрутов, она часто появлялась среди их в лагере Сан-Жермано, где формировалась большая часть новобранцев. Часто проезжала она по рядам солдат в военной форме, и леди Гамильтон всегда находилась рядом с нею. Нельсон также несколько раз появлялся в лагере в свите королевы, хотя и не разделял всеобщей самоуверенности в победе. Главнокомандующий, австрийский генерал Мак, не внушал ему ни уважения, ни доверия. И действительно, надежды королевы на победу разбились об его неспособность, когда в четырнадцатидневном походе, несмотря на численное свое превосходство, неаполитанские войска с позором были разбиты французскими ветеранами.
Республиканская партия в Неаполе смело подняла свою голову и решилась на восстание в столице. Яснее, чем когда либо, представляя себе судьбу сестры своей Марии-Антуанетты и её семейства, – Мария-Каролина вполне основательно опасалась, чтобы и ее с семьей не постигла такая же участь. И вот, она составила план бегства в Палермо, который надеялась привести в исполнение при помощи английского адмирала. Правда, супруг её дал на то свое согласие только тогда, когда удостоверился, что может унести с собой свои сокровища. Во время приготовлений к выполнению этого плана бегства оказалась весьма полезной благодарная преданность леди Гамильтон королеве. Она не только приняла на себя посредничество в переговорах между двором и Неаполем, но также облегчила переправу королевских сокровищ, представлявших одним чеканенным и нечеканенным золотом ценность в 25 миллионов рублей, на английские военные корабли, устроив прежде всего так, чтобы сокровища эти были перенесены в английское посольство. И потому можно сказать, что адмирал Нельсон едва-ли преувеличивал заслуги своей приятельницы по отношению к Марии-Каролине и её семейству в данном случае, когда 28 декабря 1798 года писал лорду Сен-Винцент, главнокомандующему английской эскадрой в Средиземном море: «Всю корреспонденцию по этому поводу крайне искусно вела леди Гамильтон с королевой. Что касается сэра Вильяма Гамильтона и меня, то с нашей стороны было бы неразумно показываться при дворе, так как мы знали, что за всеми нашими действиями следят и что якобинцы имели даже намерение захватить нас, в качестве заложников, в виду возможного нападения на Неаполь, в случае, если французы захватят город в свои руки». «Леди Гамильтон была словно ангел, ниспосланный с неба для поддержания королевского семейства», – писал он в другом официальном донесении того времени.
Для бегства была назначена ночь с 21 на 22 декабря 1798 года. Чтобы не возбудить подозрения своим отсутствием, леди должна была еще в тот же вечер принимать участие в одном празднестве, устраивавшемся чрезвычайным турецким посланником, прибывшим в Неаполь от имени султана для принесения поздравлений Нельсону; но во время самого разгара празднества она вдруг исчезла. Предусмотрительно оставила она у дверей свою карету и пешком отправилась во дворец, где ее ожидали с большим нетерпением. Отсюда провела она королевскую семью через подземный ход к месту бухты, где Нельсон поджидал беглецов с несколькими небольшими лодками, благополучно доставившими их на флагманский корабль.
Однако, флот, на который укрылись около двух тысяч именитых неаполитанцев, был задержан неблагоприятным ветром в бухте на целых два дня. Когда же, наконец, они вышли в море, – за Капри над ними разразилась буря. В каюте Нельсона разыгрывались сцены бурного смертельного страха. Между тем как король Фердинанд, полагавший, что для него настал последний час, – делал горчайшие упреки своей жене за то, что она честолюбием своим поставила его в такое положение и вслед затем возносил с небу пламеннейшие молитвы о своем спасении, – Мария-Каролина также не могла скрыть, что и её обыкновенно столь стойкое сердце в данный момент осилено бедой. Одна только леди Гамильтон не потеряла присутствия духа и в самозабвенной заботе о безопасности королевской семьи, казалось, забыла о собственной своей жизни. Уложив и успокоив ласкою юных принцев и принцесс, она с такой радостной самозабвенной преданностью отдалась заботе о царственной свой подруге, что Нельсон, – признавший, однако, ту бурю за страшнейшую из тех, какие ему когда-либо приходилось переживать, – имел право написать лорду Сен-Винценту: «Не могу вам выразить, с какой трогательной сердечностью и жгучим сочувствием заботилась супруга нашего посланника о королевских горемыках, утешать которых она была призвана. Никакая раба не могла бы ревностнее служить им». Не успела еще улечься буря, как младший принц скончался на руках леди Гамильтон. Остальные же беглецы благополучно достигли палермской гавани.
Через четыре недели после бегства королевской семьи французский генерал Шампионе с победоносным войском вступил в Неаполь, и здесь была провозглашена Партенопейская республика. Однако, она продержалась недолго. Республиканские «братья» так основательно грабили город, что по их удалении доморощенные якобинцы не могли отстоять себя против черни, которая предпочитала этой «свободе» «деспотизм» короля Фердинанда. Но еще раньше, чем республиканская партия была побеждена окончательно с помощью английской эскадры, между Марией-Каролиной и леди Гамильтон, вернувшейся в Неаполь на корабле Нельсона, завязалась переписка. Эта переписка с разных сторон вызвала укоры королеве в непомерном жестокосердии. 26 июня 1799 года королева писала леди Гамильтон:
«Дорогая моя миледи, убедите милорда Нельсона так обращаться с Неаполем, как бы это был какой-нибудь возмутившийся город Ирландии. Нечего обращать внимания на количество. На тысячи преступников будет меньше и это только ослабит Францию, и нам будет лучше». Это, конечно, нечеловечно. Но факты показывают, что та-же самая королева, «бесчеловечная», как ее называют иные, просила леди повлиять на Нельсона, в пользу помилования тех неаполитанцев, которых, как инсургентов, жестоко осудил Фердинанд, находясь в неаполитанской бухте на английском корабле «Foudroyant». Мария-Каролина тогда же рассылала большие суммы денег для раздачи бедным Неаполя. В дневнике англичанки Корнелии Кнайт, долгое время жившей в непосредственной близости к леди Гамильтон, значится: «Королева, которую обвиняли в такой мстительной жестокости, по моим достоверным сведениям, была причиной многих помилований. В числе прочих она спасла одну даму, которая была заведомо ярым её врагом и находилась во главе одного революционного союза».
После подавления восстания, король, Нельсон, сэр Вильям Гамильтон и его супруга вернулись обратно в Палермо, где Мария-Каролина, при выходе их на берег, обняла леди Гамильтон среди ликовавшей толпы и надела подруге своей на шею золотую цепь, на которой был прикреплен её портрет, усыпанный бриллиантами. Драгоценные камни здесь составляли слова: «Eterna gratitudine». (В знак вечной благодарности). A на другой день она послала ей два воза самых дорогих материй на платья. Стоимость подарков, сделанных ею английской своей приятельнице, говорят, превышает сумму в 50.000 рублей.
Но для Марии-Каролины слишком скоро вслед за радостным восторгом наступило разочарование. В апреле 1800 года сэр Вильям Гамильтон, роль которого, равно как и роль Нельсона, в неаполитанской драме в высшей степени взволновали общественное мнение в Англии, был отозван от своего посланнического поста в Неаполе, и из писем королевы в леди Гамильтон по этому поводу ясно видно, что вслед затем она узнала о неприятном значении того инцидента для дальнейших судеб Неаполя.
Она чувствовала, что таким образом, не только, по всей вероятности, навсегда расставалась с своей «дорогой миледи», но вместе с тем лишалась возможности через посредство её самой и её мужа иметь прежнее влияние на государственные дела.
