– Что-жъ онъ, украсть въ банкѣ хочетъ, что-ли? – изумился Иванъ Александровичъ.
– Нѣтъ, зачѣмъ украсть, – возразилъ дядюшка. – Онъ, я тебѣ скажу, почище штучку придумалъ. Я затѣмъ, собственно, и пріѣхалъ. Акціонерное общество мы учреждаемъ. Уставъ теперь разсматривается. Такъ и называется: «первое акціонерное общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія». Какова шельма, а? словечко-то какое подпустилъ: эксплуатація.
– Н-да, – задумчиво и нѣсколько завистливо протянулъ Иванъ Александровичъ. – Этакъ вы, скоро, при большихъ деньгахъ будете.
– Никто какъ Богъ, голубчикъ Ваня; – можетъ быть, и будемъ.
– Тогда и объ отсрочкѣ въ дворянскомъ банкѣ кланяться не станете.
– Ну, нѣтъ, почему-же? На милость отказа нѣтъ. А кланяться мы всегда готовы. Ласковый теленокъ, Ваня, двухъ матокъ сосетъ.
На столъ поставили посеребренную кастрюльку съ ухой. Воловановъ-старшій принялся ѣсть съ жадностью, причмокивая и присвистывая.
– Кушай, Ваня, кушай побольше; это вѣдь наша родная ушица, не разсупе какой-нибудь нѣмецкій. – А что, кстати – вдругъ неожиданно спросилъ онъ – нѣмочекъ этихъ разныхъ гдѣ-бы У васъ посмотрѣть? Пѣвичекъ, или плясуній какихъ-нибудь? Вѣдь я, милочка моя, изъ медвѣжьяго угла пріѣхалъ, мнѣ встряхнуться надо. Я, какъ ѣхалъ, именно даже на тебя и расчитывалъ. Ты вѣдь всѣхъ тутъ, поди, знаешь? Э? Шельмецъ ты этакій петербургскій, сусликъ столичный!
Лакей хлопнулъ пробкой и разлилъ въ стаканы. Воловановъ-дядя чокнулся съ племянникомъ и хлебнулъ одинъ разъ, но такъ, что на днѣ стакана только брызги отъ пѣны остались.
– У насъ, душа моя, въ медвѣжьемъ углу-то нашемъ, женщины въ мужскихъ сапогахъ ходятъ, вотъ что я тебѣ скажу, – продолжалъ Яковъ Порфирьевичъ, подставляя свой опорожненный стаканъ. – Развлеченій никакихъ. Въ уѣздномъ городѣ ярмарка бываетъ по осени, такъ прежде помѣщики съѣзжались, циркъ пріѣзжалъ, купцы изъ Москвы разный дворянскій товаръ привозили; можешь себѣ представить, я тамъ разъ даже подзорную трубу себѣ купилъ, чтобъ съ бельведера, въ усадьбѣ, виды обозрѣвать. А теперь, кромѣ жестянокъ съ сардинками, да бормановскаго шоколаду, ничего нѣтъ для нашего брата дворянина. Носовыхъ платковъ бѣлыхъ искалъ, такъ и тѣхъ нѣтъ, а все синіе, съ видомъ французской эскадры подъ Кронштадтомъ; хоть не сморкайся, право. Ну, и одичаешь. Вотъ, черезъ нашъ губернскій городъ проѣзжалъ лѣтомъ, тамъ въ саду Шато-де-Флеръ устроили, нѣмецъ силу показываетъ, вызываетъ на борьбу, и женскій хоръ поетъ. Только рожи всѣ на подборъ, и хозяйка имъ вмѣсто фартучковъ вышитыя полотенца повѣсила. Онѣ потомъ у нея за буфетомъ прислуживаютъ, и этими самыми полотенцами посуду перетираютъ.
– И въ сапогахъ? – усмѣхнулся Иванъ Александровичъ.
– Само-собою: хоръ-то венгерскимъ называется, а венгеркамъ непремѣнно полагаются сапоги. Такъ понимаешь, душа моя, какое я послѣ всего этого стремленіе чувствую… Эхъ, и завидовалъ-же я тебѣ, Ваня, каналья этакая! Вотъ, думаю себѣ тухнешь тутъ среди мужичья, дворянскаго обличья своего лишаешься, а онъ, подлецъ этакій, по театрамъ да по ресторанамъ шляется, за актрисами да за пѣвичками волочится, разсупе всякія жретъ, которыя поваръ-французъ, каналья этакая, душистымъ перцемъ приправляетъ… Ну, Ваня, твое здоровье! Ужъ хочешь, не хочешь, а ты теперь мой чичероне: всѣ злачныя мѣста долженъ мнѣ показать. Я тебя сегодня – ни-ни! Куда ты, туда и я. Пей, дрянь ты этакая!
И Воловановъ-старшій налилъ себѣ стаканъ, выхлебнулъ однимъ глоткомъ, налилъ еще, тоже выхлебнулъ, и потребовалъ новую бутылку.
– Я, дяденька, никогда столько не пью, – протестовалъ Иванъ Александровичъ. – Да и вамъ не хорошо: ни въ какой театръ нельзя будетъ поѣхать.
– Врешь, врешь, я свою мѣру знаю. Пей, когда налито, сусликъ ты петербургскій! – настаивалъ Воловановъ-старшій. – Какъ это такъ нельзя въ театры? развѣ пить воспрещается? Пить во всякомъ состояніи дозволено. Развѣ я не такъ говорю? Вѣдь мужикъ пьетъ? Ты мнѣ скажи: пьетъ мужикъ, или нѣтъ?
– Бываетъ, что пьетъ, дяденька.
– А если мужикъ пьетъ, то какъ же это можно, чтобъ нашъ братъ, дворянинъ, не могъ пить?
И въ доказательство твердаго сознанія своихъ гражданскихъ правъ, Яковъ Порфирьевичъ опять налилъ стаканъ и выхлебнулъ.
– Готовь еще; морозь, тверская морда! крикнулъ онъ слугѣ.
Иванъ Александровичъ начиналъ смущаться. Дяденька, очевидно, легко пьянѣлъ. Возиться съ нимъ было непріятно. Но и уклониться невозможно: вѣдь пожалуй, въ самомъ дѣлѣ у человѣка большія деньги будутъ.
– Если въ театръ хотите, такъ и пора уже, – сказалъ онъ.
– Погоди, я время знаю. Вѣдь я, пойми ты, изъ медвѣжьяго угла пріѣхалъ, мнѣ встряхнуться надо, – возразилъ дядя. – У насъ наливка, ты почувствуй это; отъ наливки слеза прошибаетъ, грусть-тоска беретъ, а вотъ эта штучка веселитъ. Пузыришки-то эти видишь въ стаканѣ? Ты хлебнешь, а они все кверху, да кверху, да въ мозгу и играютъ. Эй, вы, холуи! – крикнулъ онъ во все горло, вращая головой.
– Полноте, дяденька, здѣсь никогда такъ къ прислугѣ не обращаются, – замѣтилъ Иванъ Александровичъ.
– Что? прислуга? А на какого чорта я буду съ ней стѣсняться? Что она – казенная, что ли? отъ начальства здѣсь поставлена? – Тащи еще двѣ бутылки, пока живъ!
Съ сосѣднихъ столиковъ стали обращать на нихъ вниманіе. Старшій буфетчикъ вышелъ изъ за стойки и медленно прошелъ мимо нихъ, оглядывая обоихъ подозрительно и недоброжелательно. Иванъ Александровичъ сидѣлъ какъ на иголкахъ.
– Право, дяденька, намъ пора въ театръ, – проговорилъ онъ. – Я васъ съ пѣвичками познакомлю; прехорошенькіе есть, честное слово.
– Ладно, не уйдутъ твои пѣвички. Мнѣ Маремьянъ обѣщалъ всѣхъ ихъ какъ на ладони подать. Маремьянъ… ты знаешь, что такое Маремьянъ? Это во-какая силища. Онъ со мной въ долю вошелъ. «Первое общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія»… слово-то какое ввернулъ! Артельщикъ, сѣрый человѣкъ, а вотъ дворянина на ноги поставитъ. А Акимъ, хоть и родной братъ, единоутробный, а дуракъ. Чортъ знаетъ чѣмъ, съ позволенія сказать, занимается. Эхъ, Ваня, несправедливо судьба распоряжается. Вотъ и мы съ тобой, хоть и родня, кровная родня, а что у насъ общаго? Я большой человѣкъ, душа у меня безпредѣльная, а ты что такое? Сусликъ, куликъ болотный, дрянь самая послѣдняя. Ты не обижайся, Ваня, я не въ укоръ тебѣ говорю. Въ тебѣ, Ваня, кровь есть, воловановская кровь. Воловановы еще гремѣть будутъ… погоди, дай срокъ!
Иванъ Александровичъ шепнулъ лакею, чтобы поскорѣе подалъ счетъ. Яковъ Порфирьевичъ положилъ обѣ руки на столъ и опустилъ на нихъ голову.
– Пойдемте, дяденька, я васъ домой отвезу, – сказалъ онъ. – Вы отдохнете, а завтра мы разомъ по всѣмъ театрамъ… Вы гдѣ остановились?
– Въ гостинницѣ…
– Въ какой?
– А чортъ ее знаетъ. Не помню.
– Куда же я васъ отвезу?
– А куда хочешь. Чего присталъ? Гусь ты, я вижу.
Лакей подалъ счетъ. Воловановъ-старшій взялъ его обѣими руками, и читая, разсмѣялся какимъ-то безсмысленнымъ смѣхомъ.
– Вотъ оно, Ваня, вотъ… счетъ-то… кхи-кхи…
– Дяденька, платить надо, – сказалъ Иванъ Александровичъ почти строго.
Но Яковъ Порфирьевичъ продолжалъ вертѣть счетъ трясущимися руками и вполголоса хихикать.
– Счетъ-то, Ваня, а? Вона какъ росписали… Уточку, уточку-то малую, и ту припомнили. Кхи-кхи… Шуты они, Ваня. А у меня и денегъ никакихъ нѣтъ. Вонъ оно штука-то какая… Кха!
Иванъ Александровичъ побледнѣлъ; у него было съ собой рублей двадцать, и дома ничего. Буфетчикъ стоялъ подлѣ и пронизывалъ ихъ обоихъ взглядомъ скорпіона. Совѣршенно неизвѣстно, чѣмъ все это окончилось.
