Виталий Закруткин - Сотворение мира

В Москве, на Красной площади, у Кремлевской стены, там, где невысоким шатром темнеет старая квадратная башня, был временно поставлен деревянный Мавзолей. Покрытые масляным лаком, стянутые коваными фигурными гвоздями, светло-коричневые брусья образовали строгое ступенчатое сооружение с площадкой, лестницами, угловыми трибунами и венчающим Мавзолей четырехсторонним портиком с колоннами из темного дуба.

В Мавзолее, в центре обтянутого красно-черной материей подземного траурного зала, на возвышении, под стеклами простого гроба покоилось освещенное двумя люстрами тело Ленина.

Тот, кто потряс злой старый мир, кто впервые привел шестую часть земли к победе над социальной несправедливостью и звал народы к добру и счастью, лежал теперь неподвижно, навеки уснувший…

Лютыми казнями, муками, огнем и кровью пытались враги человечества умертвить людей, воспринявших вечно живое ленинское слово. Не было такой смертной кары, какой не обрушили бы изверги рода людского на каждого, кто стал на ленинский путь. Они утопили в крови германскую революцию и подло, в спину застрелили Карла Либкнехта и Розу Люксембург. Они расстреляли героя баварской революции Евгения Левине. Морозной зимней ночью они утопили в Черном море турецкого коммуниста Мустафу Субхи, его жену и тринадцать товарищей. Руками бандитов-лахтарей они живьем заморозили на льду финских рабочих-красногвардейцев, умертвили на улицах Бухареста сотни участников демонстраций, травили газами американцев-забастовщиков.

Но тщетна была радость врагов. Как не в силах они были погасить свет солнца или остановить ветер, так же невозможно было им заглушить учение Ленина, потому что в нем люди видели свой путь к свободе, справедливости и счастью. На место павших борцов вставали тысячи новых, и ни тюрьмы, ни пытки, ни сама смерть не могли укротить их, поставить на колени.

После поражения гамбургского восстания стали собирать силы немецкие коммунисты. Росла Коммунистическая партия Франции. Несмотря на зверства фашистов-чернорубашечников, террор и провокации, закалялась в борьбе компартия Италии. Несмотря на виселицы, пули и муки в застенках сигуранцы, несмотря на расстрел шестисот повстанцев в Татарбунарах, готовили рабочих к будущим боям румынские коммунисты.

Выходили из своих убогих лачуг литейщики, кочегары, шахтеры, матросы, крестьяне. Они звали за собой всех, кто трудился, но был голоден, и непобедимая, могучая ленинская идея объединяла их ряды, вселяла в них мужество, веру, надежду.

Терзаемые врагами, загнанные в подполье, преследуемые, но мужающие с каждым днем коммунистические партии росли на всех материках. В огромном Китае, ограбленном капиталистами Англии, Америки и Японии, разодранном на клочки волчьей сворой закупленных иностранцами генералов, ширилось революционное движение, крепли ряды коммунистов, близились кануны невиданных боев.

Только одна тысяча человек входила в ту пору в Китайскую компартию. Казалось, это капля в океане. Но за партией была правда, единственная правда жизни, и множество людей, угнетенных, голодных, нищих, обратили взоры к борцам-коммунистам.

На земле не оставалось такого уголка, такой страны, где, подобно искрам в ночи, не светили бы призывы коммунистов. Еще темна была холодная ночь и очень далеким казался рассвет, но посеянные Лениным искры светились везде…

По всей земле, во всех странах, с трудом и отчаянием, с верой и надеждой поднимались борцы за свободу. Они умирали в неравных боях, но их становилось все больше, и объединяло их всех имя — Ленин…

Так, в преддверии весны, когда пригреет солнце и сначала на взлобках степных курганов, на высотах, на гребнях борозд, а потом в низинах, в западинах, начнут таять снега, тихие, бесшумные, еще неприметные, пробиваются наверх первые струмочки талой воды. С каждым днем солнце греет все больше, и все быстрее текут разрозненные ручьи. И вот приходит час — ручьи сливаются в один могучий, неодолимый поток, рушат твердыню реки, с грохотом, шумом и звоном уносят темные, потерявшие блеск льдины к голубому морю. И никто не может остановить победное движение весеннего потока, никто не может удержать под лучами солнца застарелый, ноздреватый, испещренный трещинами лед…

Александр Ставров хорошо знал все, что делается в мире. Минувший год стал «годом признаний» Советского Союза со стороны многих зарубежных государств, и Александру пришлось ездить в Норвегию, Австрию, Швецию, Данию. В конце года он вернулся из последней поездки во Францию, и ему разрешили отдохнуть.

Он по-прежнему жил в квартире Тер-Адамяна. Дотошный адвокат привык к нему и несколько раз повторял:

— Мне жалко будет лишиться такого удобного жильца. Вас почти никогда не бывает дома, и даже не верится, что у меня есть жилец…

Остроту разгоревшейся внутрипартийной борьбы Александр почувствовал в Комиссариате иностранных дел. Не успел он появиться там после очередной поездки, как его сразу поймал в коридоре референт Волошин, прижал в углу и, придерживая за лацкан пиджака, стал убеждать в необходимости голосовать за «оппозиционную платформу».

Волошин никогда не вызывал симпатии Александра. Маленький, тщедушный, измученный хронической экземой, он ходил с забинтованными руками, сутулясь, и от него всегда пахло дегтем и серой.

— Вы, товарищ Ставров, даете себе отчет, что творится в партии?! — зашептал Волошин. — Это уму непостижимо! Нас тянут в мелкобуржуазное болото, затыкают нам рот! Это же катастрофа!

— Подождите! — досадливо поморщился Александр. — О каком затыкании ртов можно говорить, если оппозиционеры открыто печатают свои статьи и выступают сколько им хочется?

— Да, но их никто не слушает, — с детской наивностью пролепетал Волошин. — Но они своего добьются!

В голосе Волошина внезапно зазвучала неприкрытая угроза, тронутое красными пятнами лицо задергалось в тике.

— Я обратился к вам, товарищ Ставров, как к человеку развитому и культурному, — сказал он, — я думал, что вы можете глубже разбираться в вопросах, чем, скажем, товарищ Черных. Если я ошибся, простите.

Александр отодвинул его рукой:

— Очевидно, вы ошиблись, Волошин. Даже определенно ошиблись. Не знаю, насколько глубоко я разбираюсь в партийных вопросах, но взглядов оппозиции не разделяю и, так же как все честные товарищи, считаю их вредными.

Разговор с Волошиным оставил в душе Александра тягостный осадок.

Вечером Александр вышел из комиссариата вместе с пожилым сотрудником протокольного отдела Игнатом Ивановичем Спорышевым.

На улице зажглись первые фонари, и вдоль расчищенных тротуаров, на сумеречном голубом снегу, желтели тусклые отсветы. Мороз усилился. Прохожие сутулились, поднимали воротники пальто, бежали вприпрыжку, постукивая ногами.

Широкоплечий Спорышев, закрывая рукавицей толстый нос, проворчал:

— Берет морозец! — Он повернулся к Александру, тронул локтем его локоть: — Давай, Ставров, зайдем ко мне, погреемся. У меня, кажись, водка в графине осталась, выпьем по стаканчику — на душе полегчает.

Игнат Иванович Спорышев был старый революционер-подпольщик. До революции он лет десять просидел в тюрьмах, потом попал в ссылку, откуда вернулся весной 1917 года. Семьи у него не было. Жил он в неуютной комнатушке, где стояли раскладной топчан, табурет и поломанный стул. За стулом жила ворона с перебитым крылом. Когда-то в Сибири Спорышев подобрал ее на снегу, привез с собой в Москву и поселил в углу.

— Видал мою квартирантку? — спросил Спорышев Александра. — Весьма серьезная личность, с характером. Зовут ее Марфа, тетка Марфа…

Пепельно-серая, с черной головой и черными крыльями ворона вышла из своего убежища, проковыляла, покачиваясь, по полу, издала гортанное «кар-рр».

— Здоровается! — объяснил Спорышев. — Приветствую, дескать, гостя и желаю всяческих благ.

На длинном подоконнике, среди книг и газет, он разыскал графин с водкой, два стакана, коробку консервов и поставил все это на табурет.

— Стола так и не удосужился купить, обхожусь пока табуретом.

Руки у Спорышева были крепкие, рабочие, с узловатыми венами и слегка растопыренными пальцами. Но все, что он ни делал — вытирал ли салфеткой стаканы, резал ли перочинным ножом хлеб или ставил на табуретку тарелку, — выходило у него ловко, спокойно и аккуратно.

— Ну чего ты голову повесил? — сказал Спорышев, когда первая порция водки была выпита. — Напугала тебя катавасия, которую подняли троцкисты? А ты не бойся, голубчик, не впадай в панику. Партия не младенец, она сумеет сплотить свои ряды. И потом, запомни, дружок, троцкистская оппозиция не имеет и не может иметь никакой связи с народом потому, что ее лидеры — типичные авантюристы в политике. Конечно, они могут принести немало вреда — сбить с пути отдельных неустойчивых рабочих, посеять в душах сомнение, — но партию никакая оппозиция с пути не собьет.