— Они, по-моему, стали уже сколачивать свою оппозиционную партию, — сказал Александр. — Ездят по губерниям, выступают с докладами, строчат директивы и указания, рассылают их на места.
Спорышев махнул рукой:
— Все это известно! Однако партия и народ отлично понимают, куда могут завести страну троцкистские извращения, и, если надо будет, сумеют дать оппозиции по рукам, можешь в этом не сомневаться.
Он поднялся, походил по комнате, кинул вороне корку хлеба, присел на топчане рядом с Александром.
— Ничего, молодой человек! Это издержки. Понимаешь? Когда в мире совершается гигантская работа, сора не оберешься. А придет час — расчистим мы свое хозяйство, выбросим в мусорный ящик щепки, грязь, всякие ошметки, подметем каждый уголок, и засверкает у нас все чистотой…
То короткое время, которое Александру довелось провести в Москве, научило его многому. Он убедился, что, несмотря на истерическую суету оппозиционеров, жизнь шла своим чередом. Вступали в строй восстановленные заводы, и рабочие по утрам заполняли трамваи, вокзалы, просторные автобусы, привезенные из-за границы. По улицам сновали первые выпущенные в Москве автомобили. Всюду пестрели вывески кооперативных магазинов. Щедро были заполнены продуктами московские рынки. И люди — рабочие, продавцы, дворники, почтальоны, бесчисленные служащие учреждений — спокойно выполняли свою работу. Наблюдая все это, Александр проникался гордостью за партию, верил в то, что партия сумеет преодолеть большие и малые преграды и выполнить заветы Ленина.
Однако к чувству радостной гордости примешивалось горькое чувство одиночества. Он заставлял себя ходить вместе с Черных в клуб, знакомился там с девушками, но, к удивлению своего друга, тотчас же становился молчаливым и пасмурным.
Довольно часто Александр посещал клубные вечера и дискуссии. Это было время, когда оппозиционеры, вербуя себе сторонников, выступали в заводских и вузовских клубах, в совпартшколах, на рабфаках. Александр терпеливо слушал их нервические выступления, крикливые реплики, бесконечные споры и удивлялся тому, как иногда простые, малограмотные рабочие одним ловко сказанным словом разбивали самые хитроумные филиппики оппозиционеров и выпроваживали их из зала.
Такую сцену Александр наблюдал однажды в небольшом клубе завода «Серп и молот», где от имени оппозиции выступал некий Трухачев.
После выступления мрачного, каркающего, как ворон, Трухачева попросил слова молодой рабочий-литейщик. Это был ничем не примечательный белобрысый парень в серой робе, с черными, изъеденными металлом руками. Сунув за пояс кепку, он вышел на сцену и заговорил, повернувшись к Трухачеву:
— То, что вы тут рассказывали, мы уже слышали но раз: и это, мол, у нас плохо, и этого не хватает, и в мировой революции задержка произошла. Словом, если сказать попросту, на всякие подковырки и укусы вы — образованные люди. А вы вот выйдите сейчас и скажите: что нам, рабочему классу, надо делать? Только точно и ясно скажите. Разойтись с крестьянством? Этого вы желаете? Так на это рабочие не пойдут.
— Правильно, Вася! — закричали из зала.
— Погодите! — отмахнулся литейщик. Он шагнул ближе к столу и отчеканил: — Нам хорошо известно, чего вы желаете, что прикрываете своим бузотерством. Поэтому надевайте пальтишко — на дворе холодно, — берите вашу котиковую шапочку и катитесь отсюдова!
Аплодисменты заглушили белобрысого литейщика. Вняв его совету и видя настроение рабочих, злой и сконфуженный докладчик, пятясь, ретировался за кулисы.
Александр возвращался домой один. На предпоследней остановке он вышел из трамвая и, делая круг, медленно пошел к Красной площади. Стоял ясный морозный вечер. В небе, резко очерченная, полная, светила луна. Голубоватые лунные отсветы, неясно смешиваясь с желтыми огнями города, создавали странное розовое, ровное свечение в котором неподвижно темнели силуэты редких деревьев, сверкали снеговой выпушкой карнизы домов, радужно вспыхивали натянутые над улицами трамвайные провода.
На Красной площади людей было меньше. Она белела, покрытая снежной пеленой. Изредка вдоль Верхних торговых рядов, скрипя снегом, проносились извозчичьи сани или мчался окутанный светлым паром автомобиль, и снова наступала тишина.
На передней площадке ленинского Мавзолея, у главного входа, стояли одетые в полушубки и валенки часовые. Александр прошел совсем близко, на секунду остановился, склонив голову. Часовые не пошевелились.
2
Небольшой флигелек, крытый замшелой, зеленоватой от времени черепицей, стоял в глубине обширного школьного двора. Шаткое крыльцо флигеля покосилось, сползло в сторону, и весь он, ветхий, облупленный, с подслеповатыми оконцами, прятался за высокими штабелями дров, между которыми петляла протоптанная в снегу узкая тропинка.
До революции в этом флигеле размещались сторожа пустопольского бакалейщика Липатова. Дома и магазины Липатова были конфискованы и переданы трудовой школе. Сейчас флигель именовался кабинетом природоведения, в нем хозяйничали старый учитель Фаддей Зотович и Андрей Ставров.
В трех комнатушках флигеля стояли ящики с рассадой, на стенах висели картонки гербария, чучела птиц. По углам в деревянных клетках жили зайцы, кролики, черепахи, степные кобчики. Между двумя окнами, накрытый газетами, стоял длинный стол — святая святых кабинета природоведения. На столе в строжайшем порядке располагались микроскоп, скальпели, пинцеты, стеклянные колбы, цилиндры, пробирки — все, что составляло для Андрея предмет преклонения.
Каждый свой свободный час Андрей проводил в кабинете. Рано утром, до уроков, он отмыкал висячий замок на дверях, кормил животных, отмечал в журнале температуру, потом бежал на занятия, а после обеда усаживался за заветный стол и надолго приникал к окуляру микроскопа. Андрей помещал под линзы все, что попадалось под руку: тонкие срезы древесины, капли воды, крови, яичного желтка, молока, кусочки кожи, рыбьей чешуи. Он неутомимо резал, составлял различные растворы, рисовал, чертил, и перед его жадными, удивленными глазами возникал мир невиданный, сложный, полный неразгаданных тайн.
— Ты не горячись, молодой человек, не бросайся на все сразу, — сдерживал своего рьяного ученика Фаддей Зотович, — выше себя не прыгнешь. Истинные знания покоятся на твердой системе, а не на ребяческих прыжках. Привыкай работать последовательно, не торопись и не рассеивай внимание…
Слушая поучения любимого учителя, Андрей краснел, давал слово остепениться, день-два безропотно выполнял несложные, связанные с очередной темой задания, а потом, увлекаясь, снова закладывал под микроскоп крылья мух, лепестки комнатных цветов, овечью шерсть, капли колодезной воды, супа, древесного сока…
Вязкая, живая, перед взором Андрея неуловимо дышала протоплазма разделенных оболочкой клеток — комочки простейшей жизни: шевелили ресничками инфузории, в строгом порядке мерцали волокнистые пучки древесины.
«Черт его знает, как мудрено устроена жизнь! — думал Андрей. — И разве можно все это понять до конца?»
Отодвинув микроскоп, он шагал по комнате, подолгу стоял у окна, всматривался в темные зимние облака, в заснеженные улицы, на которых уныло чернели неподвижные деревья, и странное чувство овладевало им: ему начинало казаться, что сам он, Андрей Ставров, бессмертен так же, как вечная, постоянно обновляющая себя материя — от облаков до клетки земляного червя.
Довольно часто в кабинет забегал Виктор Завьялов. Он отогревал у печки руки, вытаскивал из кармана кусок хлеба и, поглядывая на Андрея, презрительно спрашивал:
— Опять с мышиной кишкой возишься?
— Угу, — вздыхал Андрей, — опять вожусь.
— Надо это тебе, аж некуда! Пока ты будешь потрошить своих лягушек, мы с Павлом да с Гошкой борцами станем, каждый день практикуемся, уже почти все правила выучили.
— Для этого особого ума не требуется! — ядовито ронял Андрей.
Однажды Виктор пришел в кабинет, выждал, покуривая, пока Андрей закончит вечернее кормление животных, и сказал насмешливо:
— Хочешь полюбоваться своей Елочкой? Пойдем со мной, я тебе покажу, как она развлекается. — Не дождавшись ответа, он тронул Андрея за руку: — Пошли, пошли…
— Куда? — спросил Андрей.
— Недалеко, в больничный садик.
— А что там такое?
— Сам увидишь…
Они вышли на улицу. Вечерело. Снег розово искрился. В свежем, влажном воздухе слышался запах дымка, разбросанного по дороге сена, навоза. Закутанные шалями женщины несли на коромыслах ведра с водой. Во дворах протяжно мычали коровы, лениво взлаивали собаки.
Расстегнув дубленый кожушок и сунув руки в карманы, Андрей шел рядом с Виктором, ждал, что он скажет.
— Так вот, рыжий мой друг, — задумчиво проговорил Виктор, отводя взгляд от товарища, — зря ты сохнешь по Еле: она из молодых, да ранняя, барышню из себя строит, ей не нужны такие увальни, как мы с тобой.
