Рассказы
Старшина батареи Яша Гуменный, вернувшись утром с переднего края, приказал своему повару Кацо пробежать по бункерам и, собрав их обитателей, немедленно вести к нему. Кацо с автоматом поверх засаленного халата козырнул на этот раз с особым усердием. Очевидно, он хотел этим подчеркнуть, что и без объяснений понимает всю сложность создавшегося положения.
Двор был пуст. Ездовые, свалив ночью ящики со снарядами посреди двора, поехали за новым грузом и до сих пор не вернулись. Оставшись один, старшина некоторое время стоял, задумавшись, над штабелем ящиков, потом устало опустился на один из них и, разувшись, начал выливать из сапога жидкую грязь. От нее несло острым запахом лесных болот и перегнивших водорослей.
Батарея Гуменного переправилась этой ночью с третьим стрелковым батальоном, которому была придана. За Моравой сразу начинались леса и болота, и противник, не задерживаясь, оставил их, зацепившись лишь за дамбу в семи километрах от берега. Там был населенный пункт, на окраине которого высился сахарный завод, укрепленный снизу до самой крыши пулеметами. Всю ночь пехота, путаясь в лесных зарослях, шлепая по ледяной воде, продиралась по пятам врага. Местами вода доходила до пояса, и бойцы брели молча, подняв оружие над головой. Только низкорослые иногда приглушенно кричали о том, что тонут, и тогда к ним на помощь спешили высокие правофланговые. Наконец с рассветом вышли к дамбе и закрепились вдоль нее.
Артиллеристы, сопровождавшие пехоту, всю ночь на руках тянули свои пушки. Коней, переправленных с вечера, пришлось оставить, потому что, пройдя несколько сот метров, они увязли в грязи, окончательно выбились из сил и не могли дальше сделать ни шагу. Мрачно встречали бойцов заморавские леса!
Кроме легких пушек, никакая другая артиллерия не переправлялась на этом глухом участке фронта с труднопроходимым противоположным берегом. Левее, километрах в десяти, строился мост, и более тяжелые орудия двинулись туда вместе со всем полковым транспортом.
Вот почему сейчас в этом селе, кроме обоза Гуменного и батальонных кухонь, не было никого. Гуменный тоже всю ночь тащился с батареей до самой дамбы, чтоб знать, где будет огневая. Туда он должен теперь доставить боеприпасы. Доставить… Попробуй доставить, если случилось так, что все его люди в разъезде и он сидит посреди двора один на своих снарядах.
Вытряхнув из сапог грязь, старшина достал сухие портянки и обулся. Над приморавскими лесами поднималось солнце, огромное и ласковое. От старшины, залитого грязью, шел пар, как от весенней земли; ему нестерпимо хотелось спать. Борясь со сном, навалившимся на него, Яша видел, как в воротах, энергично и широко шагая, показался Кацо. За ним вприпрыжку едва поспевали мадьяры в черных фетровых шляпах с пустыми мешками в руках.
Гуменный поднялся им навстречу, нетерпеливо выслушивая рапорт повара. Потом, обращаясь к крестьянам, спросил, кто из них понимает по-русски. Из толпы вышел бойкий, обожженный солнцем дедок.
— Я был русский плен, — весело заговорил он. — Тамбовская губерния, Екатеринославская губерния…
При этом старичок не без превосходства оглядел своих односельчан: он явно гордился тем, что был в русском плену.
— Земляк, — заметил старшина.
— Земляк, пан офицер!..
Мадьяр называл старшину офицером, очевидно, на том основании, что у Яши из-под фуражки выбивался пышный, волнистый чуб, а рядовые, как известно, должны быть острижены.
За рекой, в районе дамбы, ударила батарея, как-то по-весеннему звонко и совсем нестрашно. Однако этот звук заставил старшину вздрогнуть. За первым залпом докатился другой, и батарея смолкла. Гуменный знал, что теперь там осталось тридцать восемь снарядов. Мало!
Через старичка старшина коротко объяснил мадьярам, чего он хочет: он просит, чтобы они помогли поднести снаряды его канонирам на передовую.
Мадьяры некоторое время стояли молча. В своих блестящих сапогах и узких, круглых, как трубы, штанах, они напоминали стайку тонконогих журавлей. Покашливали, переминались с ноги на ногу и молчали. Старшина смотрел на них с превосходством военного человека, который облечен чрезвычайными государственными полномочиями.
Снова ударила далекая батарея. Гуменный секунду стоял неподвижно, приложив к уху ладонь трубочкой. Мадьяры тоже прислушивались. — Швабы, — сказал наконец дедок-«екатеринославец» и погрозил кулаком за реку. — Герман стерва, вшистко забрал!
Мадьяры дружно загудели, подтверждая, что это действительно так. Однако на предложение старшины никто из них не ответил ни согласием, ни отказом. Колеблясь, они переглядывались между собой, а Гуменный, видя их нерешительность, едва сдерживал закипавшее в нем раздражение:
— Так вы не согласны помочь моим канонирам?
Тогда вперед выступил представительный мадьяр лет под тридцать, с белой шеей и красивой черной бородой. Кацо шепнул старшине, что это местный учитель, «господин профессор», потому что в его квартире все стены заставлены книгами. Мадьяры смотрели на учителя с нескрываемым уважением и, видимо, ждали, что он скажет. А учитель мрачно взглянул за реку, потом обратился к своим односельчанам с короткой и торжественной, как тост, речью, из которой Гуменный понял только два слова: демократия и цивилизация.
«Только и слышишь от них про это, — сердито подумал старшина об учителе. — Меньше бы слов, да больше дела…»
Но тут учитель повернулся к нему и величественным жестом протянул раскрытый мешок:
— Клади! Мы не хотим, чтобы швабы вернулись из-за Моравы!..
Гуменный открыл ящик и положил в мешок учителя несколько снарядов. Вторым подошел старичок-«екатеринославец» и, подмигнув старшине, тоже раскрыл свой «сак».
— Гоп, мои гречаники! — приговаривал он за каждым снарядом словами когда-то заученной песни. — Гоп-гоп-гоп!..
Загрузив все мешки, Гуменный набил и свой ранец и скомандовал:
— Марш!
Переправлялись по три человека в маленькой лодчонке. Гуменный сел первый и взял весло. Какая радость — взяться впервые весной за весло, когда река перекатывается под солнцем, полногрудая и свежая, дышащая силой и здоровьем! Голубая река несла маленькую лодку, стремясь отнести ее по течению вниз, в спокойную тишину берегов, в мягкую оживающую весну, до самого Дуная. А Гуменный греб наперерез, беззвучно раскалывая веслом тонкую голубизну неба, отражавшегося в воде.
Переправившись, он остался ждать на берегу. Обратно лодку повел мадьяр, который, видимо, был добрым рыбаком. Он артистически орудовал веслом, и старшина, следя за ним, проникался к гребцу уважением, какое всегда вызывали в нем работящие люди.
Морава мягко билась о берег. Деревья дремали под солнцем. Устав за ночь, Гуменный присел на трухлявую, сырую корягу, глядя на противоположную сторону, где Кацо управлял посадкой. Берег был высокий, обшитый камнем, на нем стояло село, красивое, не разбитое, мирное. Белые домики радовались весеннему солнцу. Старшина вспоминал землянки на родной земле, вырытые на пожарищах. Там целые села перешли жить под землю. «Настроим когда-нибудь и у нас такие домики, — думал он. — Не бесконечно же будет тянуться эта война. Кончим, вернемся домой… Возьмем в руки топоры, пилы, рубанки. Запахнет свежей стружкой…».
В лодке, приближавшейся к берегу, сидел учитель с трубкой в зубах. Его борода сейчас была уже не так красива, она даже стала как будто меньше.
«Любит цивилизацию, — подумал Гуменный, — так пусть хоть раз намнет свою спину для нее. Разве мешок со снарядами так тяжел ради этой высокой цели?»
Когда все переправились, Гуменный еще раз пересчитал подносчиков, и они двинулись в лес узкой просекой. Летом, возможно, кое-кто из них ездил здесь на волах за сеном, а сейчас просека, как и весь лес, была затоплена весенней, талой водой. Молодая вода еще пахла снегом, как первые подснежники. Деревья стояли вокруг голые, но уже чувствовалось, что им хочется зазеленеть. Было тихо, и солнце мирно лежало на водяных полянах. Передовая молчала.
Старшина со своим ранцем шел впереди, разгребая ногами покрытую рябью воду, доходившую до колен. За ним, словно журавлиный клин, растянулись мадьяры. Сгибаясь под своей ношей, они изредка перебрасывались невеселыми словами. Учитель был уже по уши в грязи. Он тяжело дышал, спотыкаясь о подводные коряги. Ему цивилизация, кажется, доставалась труднее, чем другим.
— Дьорше![1] — энергично покрикивал старшина, когда кто-нибудь отставал.
Он шел впереди легкой, оленьей походкой, и на сердце у него было легко и радостно, потому что он чувствовал себя более сильным, более крепким, чем «господин профессор» и его односельчане. К тому же батарея молчала, — значит, там все было в порядке. А вокруг весна бродила по лесу над озерами, не видимая, но физически ощутимая.
