Пётр Капица - Правила весны

Наш дом сер и глазаст. Глаза его наполнены желтым светом. Как крепко заваренный чай свет брызжет на панель и крупноголовый булыжник.

Подножие нашего дома наполнено уютом, шаркающей солидностью. Там комоды с безделушками, бумажными цветами, пожелтевшими фотографиями. Диваны, двуспальные кровати..

Вершина дома — шумлива, горласта. От топота дрожат стекла, гудят стены..

У меня сейчас такое настроение, как у человека, который бухнулся в звенящую прохладную речку… Выскочил до половины и забрызгал. После душа и спорт-занятий всегда так бывает.

До пятого этажа 150 ступенек, десять площадок и все бегом, только гул из-под ног. Вот коридор и дверь с номером 16, где блеснуло чье-то лицо. Дверь стара, морщиниста, вверху на ней кособокая угольно-жирная надпись — «Гарбузия»; эту комнату так величают за ее величину с добрый гараж и за бузу, живущую в ней. Это та дверь, которую можно рвануть так, чтобы она грохотливо вскрикнула, открыв беззубую пасть.

Вскакиваю и сразу оглушают:

— Пролетарскому поэту сорок один с кисточкой. Масстрюля, туш!

Рявкает комнатный джаз-банд — из гитары, двух балалаек, гребенок, жестяной кружки, чайника и табуреток. Жалобно звякнули стекла окон. Портреты вождей испуганно колыхнулись на стенке и застыли при наступившей торжественной тишине. Длинный чубатый Чеби взбирается на стол, подтягивает электрический пузырек к потолку и, скрестив длинные ноги, голосом, подобающим старосте комнаты, торжественно начинает:

— Дорогой товарищ Гром, как ты есть парень поразительной поэтической настройки и вообще… то «гарбузия», осчастливленная твоим пребыванием в ней, рассчитывает на полученный тобою гонорар и с сего времени разрешает тебе не тушить свет на тысяча и одну ночь..

Снова гремит раздирающий и оглушающий туш.

— Качать Грома!

— Качать… ешь его мухи..

Соображаю, что выгодней удрать. Но поздно… Жалобно трещит коричневая спецовка, ноги теряют опору и вместе с головой летят вверх к потолку..

— Поддай раз… два… еще…

В конце полета я снижаюсь на койку.

Пострадал только локоть.

— Чего вы сумашествуете?

— Притворился! От нас, брат, не скроешь.

Юрка Брасов трясет листами журнала металлистов. У меня за спиной крылья. Руки тянутся.

— Врешь… давай, я еще не видел.

— Шалишь, браток. Раз не видел — так танцуй.

Сопротивление лишне. По-козлиному отдуваю трепака.

Юрка издевается.

— Что ж ты одной ногой… Двумя. Шпарь двумя!

И подпевает:

Сербияне землю пашут Сербиянки только пляшут..

— Так, теперь вокруг стола, без поворотов.

— Ну тебя..

— Пляши!

Юрка хохочет.

— Получишь из-под стола… Вот сюда. Во-во и получишь.

Подчиняюсь. Вытираю брюками пол.

— Не так скоро. Надо еще пропеть по-петушиному.

Злюсь.

— Ну, можешь не давать, без тебя достану.

— А осталось только дать закурить!

Журнал хрустит в руках. Ну да, мое… Моя рота строк. Я наобум послал их в «Металлист». Выстроились и гаркают: «откалывай-ка, сердце, казачка по ребрам..» Ах, ты елки зеленые! Здорово получилось.

Толька Домбов сует свою железную клешню.

— Молодец, Сашка! Дерзай, едрихен штрихен. Лезь с суконным рылом в калашный… Смотри и Самоха как будто по твоим стопам прет.

Самохин, мечтательно задрав босые ноги, усиленно чиркнет тетрадь.

— Что, Митя, вдохновение замучило или зависть разъярилась?

Юрка подкусывает, заглядывая в листки. Тот лягается, бычится.

— Уйди к… коневой маме!

Резанул комнату зрачками, спрятал тетрадь под подушку.

— Любопытной мартышке в кине нос оторвали.

Домбов хмурится, щурит близорукие глаза.

— Лучше б за кипятком. А ну, Шмот, фигулькин нос, докажи, что первогодники проворливый народ. Слушай, Сашка, не мешало бы колбаской вспрыснуть. А?

— Есть такое дело!

Голос Тольки преображается.

— Зав шам-базы, тряси мошной. Я за чаем, а Шмот хвост трубой за ситным да колбасой. А ну, живее!

Шмот, как единственный первогодник в нашей комнате, занимает почетную должность комнатного курьера. И это ему нравится. Он неуклюж и костляв. Лицо его похоже на сжатый кулак, который показывает фитьку. Шмотова фитька называется носом поэтому немного задирается вверх.

Он усиленно ищет кепку и шмыгает фитькой. Суетится и Юрка.

— На это дело собственноручно мобилизую себя… Вытаскивай, ребята, инструмент. Где мой большой нож?

На стол летят коробки с сахаром, звенят в кружках ложки.

Я мчусь мыться, рубашку долой, полотенце на шею. В коридоре навстречу бренчит чайником Нина Шумова.

— Тише, расшибешь.

Ухватилась за концы полотенца.

— В клуб идешь? Сегодня, говорят, хорошая постановка.

— Что — билетом угостить хочешь?

— Один могу.

— Как это могу? Значит, суешь мне его в карман. Видишь, у меня руки заняты.

— Ну, вот еще в карман. Бери в зубы.

Хлопнула по спине точно взнузданную лошадь и помчалась вперед, рассыпав по лицу стриженые волосы.

Нашу «гарбузию» тишина посещает редко. Разве только в такие торжественные моменты, когда на коричневой бумаге лежат тонкие пластинки страсбургской колбасы… Мясистые, сочные, в белых блестках жира, взобравшись на ломоть французской булки, они сами лезут в зубы. Тогда переполнены все рты, щеки расперты, и только чавканье нарушает временное затишье. Спокойно дышут наполненные кипятком кружки.

Жевать так жевать — до седьмого пота, если не до седьмого, так хоть до пятого. Лица напоминают круглые сыры со слезой — лица в поту.

Сытость одуряет человека. Собрались было уже на отдых, но тогда заворочался неспокойный билет. Раз есть билет, значить есть возможность всем гамузом попасть на постановку.

Клуб недалеко. Шапки в нахлобучку, пальтуганы на плечи и уже гудит лестница, поскрипывают перила от неожиданных наездников, скачущих галопом, не щадя изодранные брюки… Наездники на поворотах спрыгивают… Новый скачок, и с гиком обгоняют бегущих.

У клуба яркая лампочка. Крикливая афишка. В фойе толкотня, говор, дым.

Билет переходит к Юрке, как к непревзойденному в этих делах ловкачу. Юрка быстро проходит в зал и ждет, покуда не собирется публика.

В проходе затор. Юрке страшно некогда. Он торопится выйти. Сует руки сразу двум дежурным, от этого появляется вместо одной контрамарки — пара. Таким же образом орудуют двое, потом трое. Наконец, все в зале. Я последним — наш закон «владелец собственности — да будет последним».

Пестрит зал. Лица — бесцветные пятна, залитые клубным солнцем.

Но чьи это руки машут? Ну да, мне. Нина Шумова улыбается и зовет. Спрашиваю:

— У тебя свободное место есть?

— Не веришь… Специально для тебя заняла.

Приходится верить — на стул брошен ее крошечный носовой платок.

Небольшая клубная сцена завешана пестро расписанным холстом. Лампочки, перемигнувшись, тухнут. Занавес нехотя сворачивается к потолку.

Чтобы заглушить лошадиный топот клубной жив-газеты, аккордами бабахает рояль.

Засмотрелся. Не замечаю, что Нинкина рука на моей. Почувствовал только, когда теплые пальцы неожиданно сжали ее и запрыгали в какой-то тревоге.

Заглядываю в лицо.

— Что, понравилось?

— Да, да. Ты повернись и не бунтуй. Сиди так.

Слушаюсь и двигаюсь ближе. Чего это она так отвлекается, точно уселась на гвоздь. Фу ты — на лице слоем пудра. Бант на боку. И откуда только она выкопала такое платье, как это я сразу не заметил?

— Что, уже разонравилось?

— Интересно… Ты смотри.

— Чего это она?.. А может… Да, наверное это потому, что я здесь… Сердце по-настоящему начинает откалывать казачка — неужто я такой парень хороший?! Чорт подери, как давно я в зеркало не смотрелся…

Нина срывается, и во все свои голосовые:

— Довольно, хватит! Все это ложь, обман. Мне надоели ваши доклады, комиссии, книги…

И Нина бежит на сцену.

Так значит она живгазетчица… Вот отчего могут беситься руки и отплясывать пальцами на чужих. — Мое разыгравшееся воображение летит в воздушную яму.

В антракте преобразившаяся Нина опять на своем месте. Хохочет, показывает зубы. Не отстаю, я ведь тоже люблю и умею хохотать.

От Юрки ничего не скроется. Парочку сразу заметил. Побежал к ребятам, толкавшимся в курилке.

— Сашка филонит с Нинкой Шумовой. Поближе подсесть надо.

— Дельно. Вот юла!

Чеби дружески навернул по плечу так, что Юрку скрючило. Только Брасов презрительно затянулся. Огонек папиросы подвинулся ближе к губам.

— Вечно бы только трепаться. У Юрки кроме опилок наверное в башке ни-черта нет.

— Тебе сослепу так кажется, бинокль наведи.

Это самое обидное для Тольки; близорукость — его больное место: трогать не смей. Толька ее ненавидит, но очков упорно не носит. Близорукость — мишень подковырок, издевки. Это она безобразно заволакивает все мутью. А за напоминание о ней он готов отвертеть кому угодно волосатую, ушастую голову.