…Остров был белым и безлюдным. Голубое небо, синее-синее море и посреди — пустынный белый остров чистого, сыпучего песка. Песчаные дюны под ветром принимали самые причудливые очертания и пели. Море тоже пело на разные голоса, по своим таинственным, неведомым человеку канонам, но звуки песчаных дюн, на которых играл ветер, выделялись на фоне голосов моря и неба, как выделяются голубые прожилки на белой и нежной женской груди.
Дюны уступами спускались к морю и исчезали.
На берегу плясали женщины. Смуглые, гибкие, полные страсти и неги, они плясали с бесстыдным самозабвением плавно и быстро кружились, и фигуры их походили на смерч, в котором нежно колыхались руки, напоминая сказку в устах ребенка.
Я без волнения, сам себе удивляясь, смотрел на их танец и пел, повинуясь голосам песка, неба и моря. Я пел громко, но женщины не слышали мою песню, не видели меня. Они искрились в головокружительной пляске под белым солнцем, на белом песке, среди синего моря и неба. И не было в этом сине-белом пространстве тени — ни от женских фигур, ни от горбатых дюн. И чем выше поднималось солнце, тем громче пели пески, тем стремительней двигались женщины — чуть приметно трепетали упругие груди и легко переступали по песку длинные прекрасные ноги.
Женщины не видели меня. Они без устали кружились неистовым блаженством откликаясь на новые ритмы Я отполз от них к воде, а они, ничего не видя в самозабвении пляски, все наступали и наступали на меня. Их загорелые тела были невесомы, но, касаясь меня, они тяжелели, словно отлитые из бронзы. Я приподнялся. Женщины вскрикнули и вихрем закружились вокруг.
Песок обжигал ноги, я кричал, пел, но исступленно-страстные голоса женщин глушили мой голос. Я медленно тонул, без надежды на спасение, погружаясь в море белого песка, и снова кричал. Женщины неудержимо кружились вокруг меня, вихрем взвивая белый песок и затмевая солнце.
Внезапно все замерло.
Я повалился на берег у самого прибоя.
Первая волна обожгла мое исцарапанное песком тело. Потом набежали другие и, обласкивая прохладой, унесли в море. Телу стало легко, свободно. Набрав в легкие воздуха, я стремительно летел под водой, словно в невесомости. Вода нежила и успокаивала. Воздух расправлял легкие. Отдохнув, я вспомнил о женщинах и поплыл к берегу. Пустынный белый остров безмолвно расстилался передо мной. Непонятный страх проник в душу. Я стоял на белом песке и не знал — были здесь женщины или нет. На белом песке осталось множество легких, едва приметных следов. И надо всем простиралось голубое небо, вокруг синело море, и ослепительное солнце освещало безлюдный белый остров.
Я был один. И вспомнились дни, оставившие неизгладимый след на белом песке моей души.
Муж и сын Колдуньи без вести пропали на войне. Сначала ожидание, а потом горе состарили ее. Много видел я пожилых людей, но никого с таким морщинистым лицом.
Колдунья вела в школе историю, географию, логику и психологию. В свободное время занималась с отстающими по физике и математике.
Старшеклассники сказали, что на ее уроках надо вести себя тихо. Старшеклассников мы боготворили, но насчет поведения держались своего мнения. Обучение тогда было раздельным, класс состоял из одних мальчиков.
Колдунья вошла в наш класс и, взявшись за журнал, жестом разрешила сесть. Мы сели, дружно хлопнув крышками парт. Грохот был почище взрыва, но лицо Колдуньи осталось бесстрастным. Мы насторожились — этот прием действовал на нервы учителей безотказно и всегда вызывал поток нравоучений. А Колдунья словно и не слышала. Раскрыла журнал и стала выкликать учеников. Назвав фамилию, она пристально вглядывалась в ученика, словно пыталась вспомнить, где его видела. На наши отклики вроде: «Я здесь!», «Здесь, уважаемая!», «Что вам угодно?» «Да!», «Здесь я!», «Вот я!» — не обращала никакого внимания. Покончив с перекличкой, она закрыла журнал и швырнула его в ящик стола. Демонстративно швырнула. Класс еще больше насторожился — что у нее на уме?
Она начала урок с объяснения того, что является предметом логики, в чем ее значение. Если кто-нибудь шептался с соседом, она прерывала объяснение и говорила: «Берадзе, ты меня слушаешь, детка?» Или: «Маисашвили, успокойся, дорогой», «Для тебя рассказываю, Чикобава!»! Мы ошалели — с одного раза запомнила все фамилии! Не верилось, каждому хотелось убедиться, запомнила ли она его. Я достал английскую булавку и кольнул под партой соседа в руку. «Отарашвили!» — тут же обратилась ко мне Колдунья и протянула руку. Я встал и смущенно бросил булавку ей на ладонь. И тогда Колдунья сказала нам: «Ребята, ваши глаза как окно, в них видно все, что у вас на уме и на сердце. Не приучайтесь лицемерить. Растите настоящими мужчинами — с открытым взглядом. Душа и сердце должны отражаться в глазах. Не поступайте дурно, не лгите и не притворяйтесь, все равно никого не проведете. Ваши глаза должны светиться чистым, ясным светом».
Колдунья глянула на часы. Несколько секунд прошло в молчании, потом зазвенел звонок.
Колдунья… Наша учительница дорогая, наша тетя Оля! Почему не все восприняли ваши слова?! Почему не у всех из нас открытый взгляд и не у всех глаза светятся чистым светом?! Мы всем классом поклялись хранить дружбу, стали побратимами. Откуда же взялся среди нас предатель? И почему им непременно должен был оказаться моя друг, мой брат, частица моей души и плоти?..
* * *
Из всего класса мы трое были неразлучны. Мы проводили вместе все свое время — с утра до ночи. Только спали врозь. В трудные годы войны не просто было накормить двух лишних людей. Поэтому, не уговариваясь, мы по очереди ходили друг к другу. Все трое окончили школу с золотой медалью. Важа поступил в медицинский, решил стать хирургом, Гига — в театральный, на режиссерский, я — в политехнический, на дорожно-строительный. Считалось, что мы выбирали профессию сообразно своим влечениям и наклонностям — так приучили нас думать в школе. И Гига не говорил, что поступил на режиссерский под влиянием отца, довольно известного артиста. И мать его тоже была артисткой, чуть ли не на сцене родилась… Я поступил на дорожно-строительный потому, что мой старший брат давно проводил дороги в горах. А кроме того, манила природа, жизнь в палатках, постоянная новизна — все то, что называют романтикой. А почему Важа оказался на медицинском, никто не знал. Отец его строил мосты и туннели, мать работала переводчицей. Она отлично владела английским и испанским.
Лекции у нас бывали в разное время, но мы умудрялись встречаться, гулять по проспекту Руставели и спорить, спорить, словно без этих споров наши встречи не имели смысла. Спорили обо всем: о том, что знали, и о том, чего не знали. В школе со слезами расставались на летние каникулы, в институте старались в одно время сдать экзамены, чтобы всем вместе укатить к морю.
Мы любили друг друга крепко, по-настоящему.
Потом мы полюбили девушек. Сначала влюбился Важа. Это было странно, потому что он не проявлял интереса к девушкам. Потом я и, наконец, Гига. И теперь мы всюду ходили вшестером. В театр, в кино, на концерт, в гости. Мы все любили друг друга, крепко, по-настоящему — все шестеро. И казалось, счастливей нас нет никого.
Однажды Гига пришел ко мне мрачный — он рассорился со своей девушкой. Мы пытались, но не смогли их помирить. Важа два раза ходил к девушке, уговаривал ее. Ничего не вышло. С горя зачастили в ресторан, пили и спорили. Спорили о первой любви, которая бывает такой мучительной. Гига и правда походил на мученика — осунулся, побледнел, оброс.
Моя девушка тоже покинула меня — вышла замуж. Не сразу, понятно, сначала и мы поссорились.
Прошло время. Мы с отличием окончили институты. Я и Важа стали работать в научно-исследовательских институтах. Гига — в театре. Важа женился на той самой девушке, которую полюбил впервые. За день до свадьбы мы устроили «мальчишник», и Важа уверял нас, что любил Марину с пятого класса. Мы, конечно, не поверили. Пять дней веселились мы на их свадьбе, а на шестой усадили молодоженов в поезд и отправили в Сочи, к дяде Важи. Когда мы их проводили и остались с Гигой одни, он сказал:
— Как я счастлив, Гурам, если б ты знал! Мы с тобой обрели сестру. Марина — прелесть.
И всю дорогу до дома только и говорили о Марине. Мы действительно были счастливы.
Прошло несколько лет. Я по полгода проводил в экспедициях. Перед отъездом мы всякий раз собирались в ресторане вчетвером: я, Важа, Гига и Нана. У Марины росли уже сын с дочкой, ей некогда было ходить с нами в ресторан.
Мы с Наной любили друг друга. По-настоящему. Прошло время, когда я изображал любовь.
