Владимир Попов - Обретешь в бою

Море помогало ему жить. Теплое, ласкало, успокаивало. Он заплывал подальше от берега, переворачивался на спину, раскидывал руки и лежал в состоянии невесомости, погрузившись в мир тишины, видя перед собой одно только небо. Холодное море взбадривало. Особенно штормовое. Он не спеша брел по мелководью, с наслаждением ощущая, как хлещут волны его сильное тело, как пытаются свалить навзничь. И только когда волны начинали перекатываться через голову, бросался на очередной вал и плыл, плыл, то взбираясь на гребни, то скатываясь с них, как со снежных гор. Странное чувство испытывал он в такие минуты: чем больше энергии требовала эта игра, тем больший прилив сил ощущал он, тем ненасытнее, ожесточеннее становился.

Здесь, на море, Рудаев старался ни о чем не думать. Не всегда это получалось, но он всегда старался. А теперь он вовсе разучился выключаться. Он попал в тупик, он не знал, что делать дальше, он упорно искал выхода из положения и не находил. Вступать в борьбу с человеком, которому был многим обязан, не хотелось — мешало и чувство благодарности и опасение, что его не поймут, не поддержат. А взирать безучастно на происходящее не позволяла совесть. Оставался единственный выход: отойти в сторону, перевестись на другой завод. Неважно кем. Он многое умел и потому ничего не боялся. Но это болезненный, кровавый выход. Он любил свой цех, людей, работавших в нем, масштабность, размах дела, которому посвятил себя. И море. Как ему жить без моря?

Сегодня море было теплое, но беспокойное и не приносило ни успокоения, ни бодрости. Рудаев оставил далеко позади танцующие на волнах буи и, когда повернул назад, почувствовал, что добраться до берега будет не так просто, — прибой норовил унести его в открытое морс. Взмах за взмахом, а берег не приближался.

Кланяясь каждой волне, мимо прошла рыбацкая фелюга. Моторист встревоженно посмотрел на пловца и направил к нему суденышко.

— Слушай, парень, может, взять на буксир? — предложил заботливо, подъехав вплотную.

Рудаев беспечно отмахнулся, но удвоил усилия.

И уже когда фелюга была далеко, пожалел, что не принял помощи.

Несмотря на предельное напряжение, гребки получались заторможенные и расстояние до берега сокращалось мучительно медленно. Когда он наконец ощутил под собою дно, то даже не поверил, что выкарабкался из беды. Мышцы обмякли, ноги предательски дрожали. С трудом вышел на берег и в изнеможении опустился на мокрый песок. Волны докатывались и сюда, но, растратив свою ярость в неистовых схватках друг с другом, здесь они были бессильны. Только пена злобно шипела вокруг.

Отдышался, перебрался повыше на сухое место и долго сидел, тупо глядя на беснующиеся валы. Только сейчас он явственно осознал, какой опасности подвергался. Даже спасателей не было на дежурной вышке — кому взбредет в голову купаться в такую погоду? Растянулся на песке, подложил руки под голову и, чуть прищурив глаза, чтобы окружающие предметы ушли из поля зрения, стал смотреть в небо.

Оно тоже было беспокойное. Хаотически разбросанные облака, сизые, словно подкрашенные заводскими дымами, являли собой картину полной сумятицы. Изорванные, теряя клочья, волоча потрепанные шлейфы, они мчались в неуклюжем беге, обгоняя друг друга, наседая друг на друга, плотнели, разрастались, словно для того, чтобы противостоять ветру, и, не выдержав его натиска, вновь рвались, дробились на разновеликие бесформенные части и, обессиленные, разбредались. А где-то там, в недосягаемой для ветра вышине, венчая купол неба, порой проглядывали другие облака, ослепительно белые, с голубыми просветами. Они тоже были изрядно потрепаны, но висели недвижимо и чем-то напоминали палатки отдыхающих на биваке после боя.

Рудаева восхищала неистощимая фантазия ветра, который лепил из одного и того же материала такие непохожие сооружения, восхищала и будоражила.

Он взглянул на часы. Пора возвращаться в цех. Поднялся, попрыгал на песке, чтобы размяться, и неожиданно увидел молодую женщину. Она с беспечным видом входила в воду, натягивая на уши красную купальную шапочку. На теле женщины не было и следов загара, что сразу выдавало приезжую. А с приезжими здесь чаще всего случались неприятности. Они не принимали всерьез Азовское море. Мелководно — значит, не опасное.

Сложив рупором ладони, Рудаев что было сил крикнул:

— Эй, красная шапочка, что вы делаете! Женщина не удостоила его ни взглядом, ни ответом, будто не слышала оклика, и продолжала идти вперед. Торопливо поднявшись, Рудаев пошел за нею в воду.

— Да поймите же, в такой шторм опасно, я сам еле вылез. — Он схватил женщину за руку.

Она подняла на него большие серо-зеленые глаза, сказала с уничтожающей резкостью:

— Это что, местный способ знакомиться? Неоригинальный у вас, однако, пляжный букварь.

Как ни был зол Рудаев, это не помешало ему заметить, что у нее красивые, хорошо очерченные губы, милый с курносинкой нос и широко разметанные брови, придающие лицу решительное выражение.

Он выпустил руку женщины, и тотчас внезапно выросшая перед ними волна сбила ее с ног и протащила по песку. Он помог упрямице подняться, но она не отступила от своего намерения. Поправила сбившуюся набок шапочку, отряхнула песок, приставший к плечу и к колену, и усыпив таким образом бдительность своего стража, рывком бросилась в воду. Озадаченный, обескураженный, Рудаев потоптался на месте, не зная, что предпринять. Оставить человека на произвол судьбы было жестоко, показаться навязчивым не хотелось. Не спеша стал одеваться — в любую минуту от него могла потребоваться помощь. И вдруг он заторопился. Сунул в карман носки, натянул на мокрое тело брюки, свернул в комок одежду незнакомки и, предварительно свистнув, двинулся прочь от берега.

Пересек шоссе, на узенькой зеленой улочке, круто поднимавшейся вверх, подошел к «Москвичу».

Красная шапочка вышла на берег и выжидательно смотрела ему вслед, не проявляя особых признаков беспокойства.

Проехав до перекрестка, Рудаев решил, что игру пора прекращать. Не развернувшись, задним ходом спустился вниз.

— Забирайте одежду и можете делать, что вам заблагорассудится! — выйдя из машины, крикнул он. — И не свирепейте, пожалуйста, у меня не было другого выхода. В такую погоду люди тонут запросто. Если хотите, можете переодеться в машине, я покурю.

Красная шапочка заколебалась. Должно быть, стала догадываться, какие побуждения управляли этим до бесцеремонности решительным человеком.

Она нырнула в машину, переоделась, появилась с купальником в руках.

— Благодарю, — сказала сухо, хотя в уголках губ скользнула улыбка.

Рудаев откровенно рассматривал женщину. Без шапочки она сразу стала старше и значительнее. Беспорядочная прическа немного не соответствовала ее лицу, собранному, умному лицу человека, который идет в жизни своим, самостоятельным путем. Вместе с тем было в этом лице, в манере смотреть что-то глубоко затаенное, вызывающее смутное беспокойство.

И она без уловок старалась разобраться в своем докучливом преследователе — что он за человек и что ему нужно.

— Если вы меня правильно поняли, садитесь, подвезу, — сказал Рудаев.

— Вы мне платье измяли, — недовольно проговорила красная шапочка, пытаясь держаться на враждебной ноте.

— Утопленникам оно не нужно, — с ядовитой учтивостью заметил Рудаев и открыл дверцу машины. — Прошу.

Она помедлила, по-видимому, больше для приличия, и села.

— В центр? — Пожалуй.

Блистательный начальник Гребенщиков. Темпераментный и пунктуальный, суровый, но с юмором, — качества редко совмещающиеся. Ровно в шесть пятнадцать появляется он в цехе, обходит все участки, знакомится с показателями самозаписывающих приборов. В семь пятнадцать — он за столом в рапортной. Его не обманешь, не обведешь вокруг пальца, если допустил оплошность, благополучно не ускользнешь, не оправдаешься. Поймает — и тут же разделает и еще высмеет публично, высмеет так, что потом полгода вспоминать будут, — едко, с особой, присущей ему одному образностью. Рапорты, которые он проводит, похожи на спектакли, а вернее — на аттракционы, и собираются на них почти все рабочие цеха, даже те, чье присутствие не обязательно. Что греха таить, подмывает самолично увидеть, какой неожиданный фортель выкинет в очередной раз начальник, кого изберет козлом отпущения. Возраст и должность для Гребенщикова решительно ничего не значат.

Зато никому из начальства своих людей он трогать не дает. Ни главному инженеру, ни даже директору. И это многих устраивает, к одному легче приноровиться.

Ему уже за пятьдесят, но он полон энергии, быстр в движениях и жестах. Он не ходит по цеху, а летает: только что был тут, а через несколько минут, глядишь, — уже в другом конце цеха. И речь у него быстрая, скороговоркой. Непривычный человек не сразу его поймет — приловчиться надо и приловчиться побыстрее. Гребенщиков не любит, когда его переспрашивают, — в таком случае он еще невнятнее забормочет от раздражения.