Александр Морозов - Центр

Это — религия нашей молодости, а от нее, собственно, люди никогда не отступают.

Была бы жизнь, а уж потом можно говорить и о стиле жизни. Разница эта давно понята и поймана в языке. Ведь говорят, что жизнь дается только один раз, или что она дала трещину, или что она обогнала вас, или пошла под откос, или, наконец, «жизнь моя, иль ты приснилась мне?». Словом, с ней обязательно что-то происходит, и при этом что-то значительное, решительное, а если не бояться старомодных слов, то и просто роковое. А о стиле жизни — все сплошь прилагательные. Ну, может он быть рациональным, ну, странным, блестящим, расточительным, современным, несовременным, примитивным, подозрительным, в крайнем случае — полосатым, в клеточку. Да ведь прилагательные — это те же платья. Сегодня щеголяешь в таком, завтра в этаком. А то и всё вместе. Как говорится, «мне купили синий-синий, презеленый, красный шар».

Виктор Трофимович Карданов вообще никаким стилем жизни не обладал. Или, выражаясь шикарно, не держал стиля. Шел не в струе. Зато с жизнью знаком был, что называется, накоротке. Многажды «начинал новую жизнь», не раз случалось ему восклицать: «Что наша жизнь? — Игра!» (про себя, правда); телефонные разговоры, особенно если с другого конца провода лили на него мировой пессимизм в неумеренных дозах, автоматически закруглял неоспоримой истиной: «Живы будем — не помрем», ну и т. д. и т. п.

Как человек незакрепощенный, он не удивлялся новым поворотам судьбы, встречал их с ошеломляющим спокойствием, предварительно не особо вызнавая, как, да что, да откуда. Поэтому, не моргнув глазом и не поведя ухом (что, кажется, означает одно и то же), воспринял он неожиданный звонок давнишнего дружка-приятеля Димы Хмылова и его предложение встретиться «у Оксаны».

Впрочем, звонок Димин следовало числить по рангу неожиданных разве что из-за очень уж порядочного хвоста лет, в течение которых тот не заходил, не писал, не телефонил, в общем — не возникал. (Не считая их полугодичной давности достаточно невинного пляжного приключения, о коем речь еще впереди.)

Дима был незаметен и бессмертен. Бессмертен именно в силу своей незаметности, необязательности в стратегических направлениях кардановской судьбы. Он дан был Карданову чуть ли не с рождения, как дается условие математической задачи. Но, в отличие от условия математической задачи, «дано — Дима Хмылов», казалось, вовсе и не требовало какого-то доказательства. Просто — дано, а требуется доказать или не требуется — как-то и необязательно, и неуместно вроде, да и вообще: а требуется ли? Значит, и неудивительно, что Виктор Трофимович не удивился, не вскинулся, а для проформы, бросив пару раз «ну что, старик, как живем-можем?», с вялым оживлением выслушал Димино обязательное «как можем, так и живем. Ты-то как там? Все так же?» и с вялым энтузиазмом, зато с ходу согласился встретиться через полчаса «у Оксаны».

Вялость энтузиазма, вызванная Диминым предложением, была бесспорной, потому-то, только уже одевшись и сунув в карманы плаща концы надоедливого пояса и проверив на наличие свой «малый джентльменский набор», свой, так сказать, индивидуальный пакет — очки, ключи, сигареты, дензнаки мелкого достоинства, Карданов сардонически ухмыльнулся насчет наивного «у Оксаны». Это было кафе на улице Горького, неподалеку от площади Маяковского, минутах в десяти хода от Оружейных бань. Оно и тогда, в прошлых десятилетиях, не называлось, конечно, «у Оксаны», но для трех-четырех, редко — пяти-шести кристально чистых юношей (а кристальную чистоту можно было понимать как угодно, в том числе и буквально, так как они направлялись в кафе после истового крещения вениками в парилке на Оружейном) официальное название кафе никогда не было употребительным. А неофициальное возникло, как и всегда в таких случаях, как-то само собой.

Чаще всего занимали один и тот же столик в углу, у стеклянной стены. И чаще других их обслуживала чернобровая, пышноформая красавица хохлушка Оксана. Среди остальных официанток, раздраженных, жутко накрашенных и неизменно враждебных, ее нельзя было не выделить. Она была молода, но величава. И не «обслуживала», а именно принимала у себя, и оглядывала всю гопкомпанию (впрочем, при галстуках и в области недорогих вин вполне кредитоспособных) доброжелательно и снисходительно одновременно. И получалось по-домашнему, во всяком случае, уютно: своя фирменная «точка», где их знают, и не надо мельтешить — в смысле мест, заказа и прочего. Потому окрестности Маяковской приобретали неповторимую интимность.

Карта Маяковской и ее окрестностей. Параллели и меридианы адресов, телефонов, дат, прозвищ, событий. Перекресток улицы Горького и Садового кольца. Пространство обживалось по этим стратегическим направлениям. А в секторах между ними росла сеть опорных точек: сад Аквариум, сад Эрмитаж, Патриаршие пруды… «У Оксаны»… И было шумно и славно и год, и другой, и третий. Оксана безошибочно и легко перемещалась между столиками и составленными на пол портфелями с банными принадлежностями и вениками под взглядами кристально чистых юношей, и слегка замедлялись их разговоры, все понималось с полуслова и одобрялось без голосования, заказывался лишний (но что значит лишний?) графинчик недорогого вина.

И только выходя из квартиры, спохватился Карданов, что не то нынче за порогом время. Что можно договориться по телефону, но нельзя ничего вернуть. Разве что притянуть за волосы? Как они, в сущности, и поступили по молчаливому согласию с Димой. Нельзя ведь встретиться «У Оксаны», потому что давно не работает там Оксана, давно не составляются по субботам портфели с вениками у углового, фирменного, их стола, давным-давненько изменились — а вернее уж, отменились — все прежние коды, пароли и клички — опознавательные знаки обжитого пространства. Как звезды и галактики нашей разлетающейся под ураганом времени Вселенной, перенеслись куда-то межевые столбы их встреч и опозданий, обстоятельств, игр и имен. Перенеслись, истончились, затерлись.

Все это так очевидно и неоспоримо, что остается делать вид, что ничего, в сущности, не изменилось, или действительно забывать об изменениях, не реагировать на них, когда возникает вдруг некий охламон, бывший кореш Дима Хмылов, и этак запросто: «Через полчаса у Оксаны».

Но все-таки они сели за тот же стол, и пусть не Оксана, пусть не «фирменно», но как-то их обслужили, что-то подали, и они чокнулись и взглянули друг на друга как следует. И даже тепло и вольно стало на какой-то момент Карданову с Димой. На какой-то момент… А почему бы и нет? Да и как же иначе?

Многому Дима был свидетелем во время оно, а у свидетеля — свои права. Но когда наулыбались, и выпили по другой (и еще по другой), и потеплели друг к другу, и неделовой Карданов полностью стал уверен, что в потеплении этом и заключается их вечер, их встреча, их «через полчаса у Оксаны», как щелкнуло вдруг невидимым переключателем, и подобрались черты лица заметно обрюзгшего Димы. И, заблестевши молодецким взглядом (и молодецким и плутоватым — это уж у него всегда вместе), с небрежной четкостью сдвинул слегка бокалы и снедь закусонную в сторонку и ближе придвинулся к Вите. Придвинулся и: «Ладно, Вить, дело есть на сто тысяч. Короче, заработать можно. Ты как, не возражаешь?» Неделовой Карданов и так-то редко когда против чего возражал и вообще с жизнью вроде бы накоротке был. Так что почти и не встрепенулся Виктор Трофимович, ждал спокойно, что дальше сказано будет. (И знал к тому же по старым годам, что у Димки «дело есть на сто тысяч» означало обычно что-то трехрублевое, что-то трехкопеечное, какую-нибудь этакую трехгрошовую оперу.) Дальше было сказано так: «Есть одна матрона… Ну, не матрона, так себе… в общем, женщина вполне приличная, за нее ручаются, и я ручаюсь… В общем, ленинградка и все такое». «Ленинградка и все такое» уже не хотела быть ленинградкой, а хотела стать дивою московской. Москвичкой, конкретнее говоря. Захотела московской прописки, если еще конкретней. У Карданова такая прописка была.

Карданов был парень холостой (парень-парниша, хлопец, словом, мальчонка лет этак за сорок), так что все дальнейшее надо было понимать, как выражался Хмылов, автоматом. Предлагался фиктивный брак с пропиской ленинградки к Карданову, с последующим разводом и ее выпиской на какую-нибудь другую московскую площадь и с выплатой Виктору Трофимовичу «за беспокойство» энной суммы денег. Карданов никогда не думал ни о каком подобном варианте, хотя вообще думал о многом, излишествовал даже и буйствовал в воображении не раз, но вот об этом — нет, никогда, просто не приходило в голову, и все тут. Вот поэтому-то, наверное, Карданов и брякнул попросту, без затей: «Ну а сколько»?