Сродно рабам желати всех зреть в оковах.
А. Радищев
Кто палку взял —
Тот и капрал!..
Как долго это нормой было,
И как — не дай, не приведи! —
Иная палка с ног валила
Того, кто малость впереди.
Иль приотстал, изнемогая
(Хоть в честной битве изнемог),
Иль правду резал, не моргая,
И сильному подпеть не мог.
И, пусть крупою не богатый.
Согласным гимнам вопреки,
Своей держался — угловатой,
Неподрумяненной строки.
Ну, ладно. Было. Пережили.
Теперь вздохнул честной народ:
Не то капралов порешили,
Не то на палки недород.
Ну, то есть не совсем чтоб ясность
Полнейшая от «а» до «я».
Однако — гласность, и согласность,
И демократизация.
Уже тебя не в хвост и гриву.
Как тех измыленных коней,
А пусть не приторно-игриво,
Но уважительно вполне.
Но только — что за наважденье?
Каких проклятие богов?
Вдруг — снова палок размноженье,
Шпицрутенов и батогов!
Там «Память» — память изувеча —
Раскручивает грозный кнут.
Там доморощенным предтечам
Бока немилосердно мнут.
Там комсомолка с ветераном,
Не в силах ярость превозмочь.
Звезду эстрады и экрана
В пыль предлагают истолочь.
Вчера еще капралом битый, —
Свободно откричав «ура», —
Новейший демократ сердито
Сегодня рвется в унтера.
Кричит: «Опасно скучковались
Вот энти!»
И наоборот:
«Вон те не с теми целовались!»
И на груди рубашку рвет.
Понятно: не свою рубашку
И не на собственной груди…
Оп-пять капральские замашки!
Доколе ж, господи прости?!
Иль прав он был, тот философ.
Судьбой израненный сурово.
Сказавши: сродно для рабов
Желати зреть других в оковах?
Детей Арбата растащили
По семьям, кельям и сердцам.
Детей отвыли и отмыли.
Утерли слезы огольцам.
Растиражированный шедро.
Чтоб всем хватило — порыдать,
И в хмарь осеннюю, и в вёдро,
Как Арарат, Арбат видать.
С его на Набережной домом
И москворецкою водой,
С его Гоморрой и Содомом —
Крутой наркомовской бедой.
А между тем, на божьем свете, —
Теперь уж ходоки в собес, —
Сиротствуют другие дети —
Арбатских сверстники повес.
Когда-то супчик с лебедою
(Арбатским детям не в упрек,
С иною знавшимся бедою)
Был их «наркомовский паек».
И тараканные бараки.
Давно ушедшие на слом.
По горкам тем, где свищут раки.
Был их «на Набережной дом».
Кому ж они не угодили,
Что из халуп, как из дворцов.
Сибирской ночью уводили
«Врагов народа» — их отцов.
О них романов не нагонят.
Написанные не прочтут,
Ну, а прочтут — не растрезвонят.
Судьба судьбой… чего уж тут?
Да впрочем, были те романы,
И вовсе не легли на дно.
Про них не били в барабаны —
И, может, к лучшему оно.
Герои их живут. Удаче
Чужой не смотрят жадно в рот…
Они из тех, о ком не плачут.
Они — не дети… а народ.
Пора достойно умереть,
Пора нам умереть достойно
Не ждать, пока благопристойно
Нас отпоет оркестров медь.
Наш бой проигран — и шабаш! —
Хоть мы все время наступали.
Да не туда коней мы гнали —
Промашку дал фельдмаршал наш.
Не тех в капусту посекли,
Совсем не тем кровя пущали.
Гремели не по тем пищали,
И слезы не у тех текли.
И вот лишь дым… не очагов —
Дым бесталанных тех сражений.
В нем только наши отраженья —
И нет (иль не было?) врагов.
Так что ж, солдат не виноват?
Душа солдата виновата!
А ну, еще разок, ребята:
Ура! и с богом! и виват!
И в круп коню, в кровавый — плеть!
Туда! На эти отраженья!
В свое последнее сраженье…
Исчезнуть!.. Или одолеть!
Дыру мы забили в заборе. Ура!
Ура и тому, что имелась дыра!
Ура! — вот стоит наш забор без дыры.
Ура! — без дыры он стоит до поры.
Ура! — засияет в заборе дыра.
И вновь мы ее победим
на ура.
Я пришел на обменный пункт, видимо, одним из последних. Народ там, как накануне, уже не толпился. Тихо было.
Голову я принес в коробке из-под шляпы, обложив ее предварительно ватой. Поверх ваты была еще пергаментная бумага, и все это я перетянул бечевкой.
— Господи! — сказала девушка-приемщица, сердито дергая неподдающийся шпагат. — Закутали-то, закутали!
— А поосторожней нельзя? — не выдержал я. — Голова все-таки…
— Не понимаю — чего люди трясутся? — сказала девушка своей напарнице. — Ведь сейчас получит новую. Такую еще голову выдадут вместо этой рухляди.
— У вас так не рухлядь! — обиделся я.
— Нам давно поменяли, — сказала девушка.
— Оно и видно.
— Что вам видно? — спросила девушка. — Напрасно иронизируете, гражданин. Головы очень хорошие. Предусмотрено даже знание трех иностранных языков.
Она порылась в картотеке.
— Вы поэт, значит? Что-то не слыхала такого поэта.
— На иностранных языках не пишу, — отпарировал я.
— Хм, — сказала девушка. — Поэт, поэт… Муся! Что там у нас осталось из поэтов?
— Дна песенника, баснописец и переводчик, — сообщила Муся.
— Какие еще песенники?! — заволновался я. — У меня же совершенно другое направление. Песенники, понимаешь, какие-то!..
— Вы бы еще попозже заявились! — сказала девушка. — Хорошо хоть эти остались… Что же мне с вами делать? Ума не приложу…
— А может, девятьсот седьмую? — посоветовала напарница.
— Еще чего! — оборвала ее первая девушка. — Забыла распоряжения Георгия Суреновича?
Муся испуганно прикусила язык.
— А чем вам, собственно, не нравятся песенники? — спросила девушка. — Будете как этот… «а я все гляжу, глаз не отвожу».
— Нет уж, благодарю, — сказал я, забирая обратно коробку. — Где тут у вас главный?
— Пожалуйста! — дернула плечиком девушка. — Муся, проводи. Кажется, я вам ничего такого не сказала. Сами же… То не нравится, другое не нравится.
— Что вы! Очень мило поговорили! — горячо заверил я ее. — Просто не каждый день приходится менять голову — нервничаешь.
В кабинете начальника обменного пункта меня ждал сюрприз. Из-за стола поднялся Жора Сосискян, старый друг — мы с ним еще в университете учились.
— Здорово, Сосиска! — обрадовался я. — Принимаешь гостей?
— Это кто же к нам пожаловал? — растерянно улыбаясь, сказал Жора (он не узнавал меня без головы). — Кто же это пришел… в сереньком костюмчике?
— Это я пришел, — сказал я и назвал свою фамилию.
— Фу-ты! — облегченно вздохнул Жора. — А я смотрю, смотрю — знакомая… походка. А это вот, значит, кто.
— Жора, — начал я, — тут мне, понимаешь, песенника какого-то сватают. Я, конечно, не Пушкин…
— Да не волнуйся! — сказал Жора. — Не переживай, пожалуйста. Отложена для тебя голова. Номер девятьсот семь. Вот, дорогой! — оживился вдруг он. — Дожили, понимаешь! Могли мы разве мечтать об этом?!
— Куда там! — осторожно сказал я, не совсем понимая, к чему он клонит.
— Раньше как было? — наклонился ко мне Жора. — Полная зависимость от болезней, разных там потрясений, я уже не говорю о возрастных изменениях. Допустим, продырявилась у тебя память. Склероз, так сказать. Куда от него денешься, а?
— Да, склероз, — грустно подтвердил я. — Уж от него никуда…
— А теперь? — сказал Жора, и глаза его засверкали.
— Теперь? — откликнулся я.
— Сдаешь это барахло, — сказал Жора, — и получаешь новую голову, не подверженную заболеваниям, инфекциям, депрессиям.
— Высокостойкую, значит, — заметил я.
