Федор Кравченко - Семья Наливайко

Повесть «Семья Наливайко» издается не впервые, поэтому я, как рядовой советский читатель, вправе сказать несколько слов и об этой книге и о самом авторе. Федор Кравченко принадлежит к числу тех писателей, которые вышли из среды трудового народа и всю жизнь не порывают с ним связи. Кроме «Семьи Наливайко», он написал роман «Отамановы дубы» и ряд повестей: «На дорогах Украины», «Любимый город», «В Старой Дубровке» и др. Его перу принадлежит пьеса «Жаркое лето», удостоенная премии на Всесоюзном конкурсе. Я знаю созданные им в содружестве с композиторами Т. Хренниковым и Н. Будашкиным песни.

Начав печататься еще в 1925 году на Украине, он много лет посвятил изображению жизни простых советских людей, тех, кто активно строит коммунизм, преодолевая все, что стоит на их пути.

Повесть «Семья Наливайко» отмечена в 1946 году ежегодной премией ЦК ВЛКСМ, как одна из лучших книг для молодежи, но она с большим интересом читается всеми — и взрослыми, и даже школьниками. В ней ярко и правдиво нарисованы характеры советских патриотов, участников Великой Отечественной войны. Семья Наливайко как бы символизирует всю нашу страну. Повесть Ф. Кравченко, несомненно, принесет радость и душевное удовлетворение тем читателям, которые еще не знакомы с ней и получат эту книгу в ее новом — исправленном и дополненном — издании.

Алексей Алелюхин,

Дважды Герой Советского Союза

Я решил записывать в эту тетрадь все, что пришлось и придется еще пережить за время войны. До сих пор меня учили и проверяли другие; теперь я сам себе учитель. Впрочем, у меня есть еще один наставник — война. Его — единственного из всех моих учителей — я ненавижу и проклинаю.

Война разлучила меня с матерью и братьями; она убила Нину. Она учит меня страхом. Но я хочу стать сильнее ее…

Фантазер, правда?

Не скрою; меня называли фантазером в школе. Я увлекался астрономией и любил фантазировать. Я мысленно путешествовал по крохотной планетке Адонис, поперечник которой составляет всего лишь полкилометра. Мне хотелось выкрасить звезды. Ведь это так красиво — небо в разноцветных звездах. Вселенная — как огромный цветник…

Когда я поделился своими мыслями с Костей Вороной, он дернул плечом:

— Мелешь всякий вздор! И если хочешь знать, так звезды и без того цветные. Ты этого не замечаешь потому, что слепец.

Костя — мой бывший одноклассник, сосед. У меня с ним сложные отношения. Похоже на то, что мы дружим, а вот отец его ненавидит нашу семью. Ненавидит давно, с 1930 года. Ведь наш дом стоит на земле его предков…

Об этом я еще расскажу. Нынче мне не до предков, с которыми я, к слову сказать, и не был знаком. Загадкой для меня остался Костин батя — Александр Иванович Ворона, колхозный ветеринар. Вот у кого душа — потемки.

Но знаю ли я самого Костю? Может быть, я и в самом деле слепец?

Что греха таить, донимает он меня своими насмешками. И особенно неприятна эта глупая кличка.

Правда, и Косте досталось как-то. Меня защитила Анна Степановна — наша невестка. Возмутившись тем, что Костя потешается над моей близорукостью, она сказала:

— Стыдно так говорить. Что касается фантазерства, то это не порок, а ценный дар. Жалок человек, лишенный фантазии…

Мы с Костей и здесь, в лесу, продолжаем спорить. Мы — разные. Он стал партизаном, а я вот предаюсь воспоминаниям. Теперь он без зазрения совести может называть меня пустым фантазером…

В памяти всплывает еще один образ. Максим, мой старший брат. Он также потешался над моими фантазиями. Но у него это получалось иначе. Он добродушен. И я ведь знаю: взрослые вообще любят дразнить малышей. С ним, однако, нетрудно спорить, он и сам фантазер. Он хотел вырастить пшеничный колос, который дал бы ему килограмм зерна.

Где он теперь, этот мирный агроном?

Будь Максим нынче на моем месте, он не стал бы хандрить, как я… Возле землянки появился бы опытный участок, где он выращивал бы свои диковинные овощи для партизан. А я вот унывать начинаю…

Впрочем, это минутное настроение. Достанут мне подходящие очки, и я снова буду полноценным бойцом. А пока что, как «допотопная барышня», пишу дневник.

«Барышней» назвал меня Костя. Он догадался, что я веду дневник, и постоянно следит за мной. Как-то он сказал:

— Ты, оказывается, как допотопная барышня, дневничком обзавелся.

Меня разозлило это. Что ему нужно, этому приставале? И все же я спокойно ответил:

— Я старые задачи от скуки решаю…

Он не поверил. Людмила Антоновна после рассказала мне, что Костя перерыл всю землянку. Я стал еще осторожнее. Моя тетрадь — это моя душа, а в свою душу я Костю не впущу.

Я прячу тетрадь в специальной ямке в излучине реки. Так легче будет найти ее. Дерево может исчезнуть, а река останется. Это недалеко от нашей землянки. Кроме меня, ямку знают некоторые партизаны. Кто-нибудь из нас все же останется в живых и сумеет передать мои записки матери.

Костя не знает и не должен знать, что я пишу о нем. Иначе он убьет меня.

Я не стал бы его терпеть, если бы командир не приказал нам поселиться в одной землянке. Полевой думает, что мы настоящие друзья. Когда я потерял очки, он в шутку назвал меня кротом и сказал, что Костя должен стать моими глазами. Костя головой отвечает за «крота»…

Славный у нас командир; с ним чувствуешь себя легко, хорошо. У него спокойный, правдивый взгляд. Ясный он человек. И все же иногда я не понимаю его. Однажды он сказал:

— Ты, Андрей, комиссар землянки. Смотри за своим приятелем. Порой, знаешь, самым близким друзьям нельзя доверять.

Я ничего не понял, но стыдно было сознаться в этом. Допустим, Полевой не доверяет Косте. А мне?

Костя — мои глаза. Но он не увидит моей тетради. Хоть я и «крот», однако же читать и писать могу без его помощи.

Вот и сейчас лежу в густом, колючем кустарнике и пишу. Сюда сам черт не доберется. Из нашей землянки я вылез тайным ходом. У нас, кроме главного хода, есть два запасных. Их можно обнаружить только изнутри, а главный так замаскирован, что даже партизаны находят его с трудом.

Я выполз, как настоящий крот, и лежу у самой норы. Лежа удобнее писать. Мне помогает моя дурацкая близорукость: я пишу, уткнувшись носом в тетрадь.

Надо мной ясное небо; на моих руках и на тетради чуть шевелятся солнечные пятна — ветер колеблет листья над головой… Тепло. Кажется, совсем еще лето. Чудится далекое кукование «врушки-кукушки». Я думаю о жизни. Сколько лет мне еще жить? Если переживу войну, жить мне до глубокой старости. Я должен стать ученым. Хочется сделать какое-нибудь важное открытие. Мне не дает покоя слава француза Леверье. Ведь нашел же он новую планету. Может быть, я обнаружу в небе новую звезду?

Куда мне, «кроту», до звезд!

Займусь пока землей, как советовал мне Максим. Звезды хороши ночью, а днем — земля. Посмотрим, что делается на земле. А! Муравьи. Где только они не водятся! Трудятся, невзирая ни на что. Вот один тащит к муравейнику сухую личинку. Какие невиданные пропорции! Чтобы понять это, надо вообразить человека, тянущего водонапорную башню.

Я воздвигаю «противотанковое заграждение»: кладу камень на пути муравья. Меня интересует его сметливость. Покинув на минуту личинку, муравей уходит в разведку, исследует правый и левый фланги. Наконец он со своим грузом «обтекает» камень и направляется к муравейнику.

Молодец, муравей!

На секунду отрываюсь от тетради. Какой чудесный осенний день! Солнечный свет можно пить, как вино. Облака закрывают солнце, и все же в воздухе разливается золотое сияние. Кажется, желтая листва излучает впитанный ею солнечный свет. В лесу сегодня все так просто и безмятежно.

А в селах хозяйничают гитлеровские головорезы.

Я пишу и думаю о матери. Она произнесла только одно слово — «война», и я понял, что моим вузом станет фронт. Правда, я очень близорук; я мог бы тогда, в прошлом году, уехать подальше в тыл, чтобы продолжать учебу. Но разве можно — хотеть этого, когда все уходят на фронт?

Максим злился тогда на меня. Он хотел, чтобы я остался с матерью, оберегал ее. Чудак! Он не мог понять, что матерей надо защищать на фронте.

Но я расскажу обо всем по порядку, пока Костя где-то воюет, а Людмила Антоновна стирает пеленки и готовит обед. Хочется рассказать обо всем, что с нами произошло с тех пор, как началась война.

В нашем доме возникли распри из-за меня. Да, я был повинен в том, что мать поссорилась с Анной Степановной — младшей невесткой, женой Романа.

К нам Анна Степановна пришла спустя два года после Клавдии; пришла с двумя чемоданами, которые нес вслед за ней улыбающийся Роман. В одном из этих чемоданов были платья, белье, в другом — книги и разные безделушки. Роман, как бы извиняясь, говорил матери: